картинно жестикулировал и старался, чтоб его глубокое горе я горькое разочарование в человеческой порядочности были видны всем, находящимся в зале, но немногие утренние пассажиры старательно ничего не слышали, кроме двух-трех ценителей драм. Ей же было стыдно. Очень, очень стыдно. Не за него — это было бы слишком возвышенно, слишком мелодраматично. Стыдно за себя. И стыдно не перед пассажирами, а перед дочерью. Неужели она могла довести, дотянуть, дождаться такого позора?
— ...всегда обманывала! О-о, как ты лгала! Ты полагала, я не знал, куда и с кем ты ездила в отпуска? Думаешь, я не знал про твои институты и лечебные курорты? Да весь город знал! Но я!.. Я любил тебя той единственной любовью, когда мужчина уносит к звездам свою звезду и...
— Чего уносит — звезду? — нарочито заинтересовалась она. — От кого? Зачем?
Он запнулся, умолк и, спохватившись, буркнул:
— Звезду... Книжки читать надо...
Ей вдруг стало остро жаль его.
Сегодня он был абсолютно трезвый, растерянный надвигающейся жизнью, в которой все придется решать самому, в которой останутся лишь так называемые друзья («Не имей сто рублей, а имей сто друзей!..» — в пьяной, крикливой запальчивости он даже не сознавал, что эти друзья у него существуют, пока есть эти самые сто рублей).
На них уже стали оглядываться. За стеклянной стенкой-перегородкой маячил равнодушный, похоже, то ли не проснувшийся, то ли сутки не спавший милиционер. А она смотрела на мужа — выбритого до порезов, трезвого и потому необычного, непривычного, в старательно и ненужно, потому что демонстративно, отутюженных брюках и мятом пиджаке — и думала только об одном, думала с щемящей жалостью к нему, загубившему все, что он сумел загубить: «Только б он не стал кричать о дочери, только б не стал хватать ее. Тогда я не выдержу, я буду его бить. Он такой маленький, такой жалкий и омерзительный в старании казаться чище и лучше, а я ведь так хорошо знаю его... Я ударю его, это будет ужасно, этого нельзя делать, ведь я не могу начинать сегодняшнюю жизнь с подлости, это же подлость — бить такого, но я ударю его, потому что грозит он ему. Он его даже не знает, но ему все равно; хотя, если б знал, что бы изменилось? Но дочь, дочь! Неужели Ева мало вынесла, неужели она мало видела его страшным, немощным, грязным, чтоб сейчас увидеть еще страшней — вот таким, напыщенно-раздавленным? Как он не понимает, что это его последние минуты с ней, что ж он делает, Дурак, проклятый, трусливый дурак...»
— ...с тобой, да-да! Я просто полечу с тобой и пойду к его начальству. Пойду и расскажу там, кто ты такая, какой он офицер и коммунист — как же, он один из таких, по-о-орядочных! Разрушил советскую семью, да-да, советскую, но ничего, мы еще поглядим, каков он и кого он на кого променяет — свою карьеру на тебя или...
И тут он увидел ее глаза и шарахнулся назад. Он быстро шастнул взглядом по залу, явно ища сочувствия, но сочувствия не увидел — Татьяна прочла это в его мятущихся зрачках. Ей уже не было стыдно — что уж теперь-то! Наоборот, она может гордиться своим шагом. И тут Саша оказался прав. «Ах, Саша, Саша, как же тебя не хватает! Нет-нет, напротив, милый мой, что ж это я! Хорошо, что тебя нет: я не перенесла бы твоего унижения на моих глазах, и значит, ты не должен видеть, как сейчас унижают меня. Все, что я натворила, что заслужила, я должна вынести сама...»
Он понял ее глаза и быстро оглянулся туда, где бродил дежурный милиционер, и почти радостно сказал:
— Слушай, я же просто набью тебе морду! — и в его словах сквозило неподдельное торжество труса, нашедшего решение. Любой ценой, любой ценой! — более ничто не интересовало его. Боже мой, думала она, это же невероятно. Как можно так надеяться? На что надеяться? Неужели он не понимает в самом деле, что это даже не ее решение, что он все решил за нее давно, создавая решение годами — годами грязи, лжи и пьянки. Уму непостижимо!.. — Ну да, ну да! И никуда ты не улетишь. Нас же засадят на разборки, а там, глядишь, поумнеешь. Нужна ты своему фрайеру, господи, с чужим ребятенком-то! А вы, вы, сучонки, любите, когда вам морду бьют. Во где я маху дал — я ж тебя не тырил ни разу, во дурак-то, а...
И тогда она поняла — ничего он не сделает, он же увещевает самого себя, он же опять торопится строить очередную призрачно-защитную стенку; и когда он шагнул угрожающе к ней, явно оттягивая, явно лихорадочно нащупывая момент поступка, — а поступок нельзя рассчитывать! — она засмеялась; с кресла быстро встал какой-то офицер-моряк, и она, улыбаясь, помахала ему ладонью: «Не надо!» Муж быстро оглянулся, увидел остановившегося в трех шагах моряка, и глаза его сузились.
— Ага... Ладно, — сказал он тихо. И пошел торопливо к двери, мимо глядевших ему вслед пассажиров. И тогда она увидела лицо Евы — взрослые и тоскливые глаза пятилетнего человека, прожившего большую и трудную жизнь. Ева глядела вслед отцу.
Татьяна, не слушая, как медленно и старательно-отчетливо диктор аэропорта объявляет начало регистрации и приглашает «уважаемых пассажиров к стойке номер...», наблюдала, как бывший муж проскочил сквозь стеклянные двери, почти подбежал к милиционеру и, размахивая руками, горячо заговорил; милиционер, пожилой, с возрастной полнотой сержант, внимательно слушал его втолковывания и время от времени бесстрастно взглядывал в ее сторону. Она вздохнула, подняла тяжелый чемодан, пухлую, раздутую сумку и сказала Еве:
— Пойдем, девочка. Пора. Нас ждут.
И когда она, идя к стойке, на полпути оглянулась, то увидела, как сержант медленно, заложив руки за спину, уходит в противоположную сторону зала, а муж, — бывший муж! — оставшись на месте, что-то горячо твердит ему в спину; и она аккуратно поставила чемодан на весы и протянула кассиру билет и паспорт.
И когда она смотрела, как поехал по ленте транспортера ее чемодан, как покачивается рядом с ним сумка, и опять услыхала за спиной шаги подходившего мужа — в этот самый момент истребители начали атаку. Она не слышала предостерегающего окрика командира огневых установок, потому что в этот самый момент муж осторожно взял ее за локоть и изменившимся, новым для нее голосом попросил:
— Выслушай меня. Пожалуйста, очень прошу. Последний, самый распоследний раз послушай меня.
И она почувствовала страшную усталость. Ведь всю ночь она ждала этого утра, Ева измучилась на жестких, неудобных креслах («Да когда ж в наших аэропортах умные дяди догадаются ставить кресла не для интерьера, а для людей?!»), сама Татьяна уже устала думать, как они будут добираться дальше, если Саня их не встретит — а получается, что явно не встретит. И теперь еще вот это и «этот». Откуда у него столько жестокого упорства? Кого он больше мучает — себя или ее? Хоть бы дочь пожалел, что ли...
— Послушай ты меня, — утомленно, охрипнув, сказала она. — Я молчала — теперь ты помолчи. Неужели ты не можешь понять, что фразы ничего не меняют? Как можно словами изменить то, что ты делал — делал годы? Пойми, ради всего святого, что у тебя осталось, если осталось, — пойми, ты все сделал сам. Не я ездила в отпуска — ты заставлял меня. И все остальное — все ты. Ты даже не понимаешь, что порой я чувствую благодарность к тебе — ну, вот, я же говорила, не поймешь... А насчет его — насчет его ты не понял самого главного. У Евы наконец-то будет отец. Настоящий отец — по настоящему мужскому праву. А у меня — муж. Моя надежда и опора. Тоже по праву. Понял? По праву, а не по паспорту...
— Пассажиров, вылетающих рейсом... — перекатами раздалось из селектора.
— Вот и все, Саша. — И тут до нее дошел дикий, какой-то циничный комизм ситуации. Ведь ее бывшего мужа тоже зовут Александром, и, значит, Еве даже не придется привыкать к новому имени. И Татьяна, испугавшись немыслимого сейчас своего смешка, выдернула локоть из его влажных, но цепких пальцев, нащупала горячую, сухую ладошку Евы и, уже не думая, не желая думать, что? оставляет здесь, не желая видеть непривычно белое лицо мужа, — да бывшего же мужа! — неторопливо пошла, послушно следуя указанию монотонно-насморочного голоса из-под свода зала, «к выходу номер два для посадки в самолет».
Конечно, она не знала, какой сейчас шторм летит над Атлантикой, и не могла знать, как выглядят атакующие «Хорнеты». И очень хорошо, что нет никакой телепатии, потому что тогда она бы услышала:
— Командир! Они пошли!..
Ломтадзе размеренно «рубил» дистанцию; «восемнадцатые» шли на перехват, выполняя классический маневр истребительной атаки парой. Кучеров их пока видеть не мог, но по голосу стрелка, по подчеркнуто
