заварил…» Трудно представить Сета в роли эмиссара Хоби, да еще передающего подобную информацию. Я даже едва не поддаюсь соблазну спросить у него, что же, по его мнению, замышляет Хоби, однако голос здравого смысла вмешивается вовремя. Общаясь с Сетом, нужно держать себя в руках и соблюдать дистанцию.
— Черт побери, да здесь так холодно, что уши могут отвалиться. — Он пытается шуткой разрядить неловкую тишину и проводит рукой по лысеющей голове. — Никакой естественной защиты, — произносит он.
— Сет, я что, должна выразить сожаление по поводу того, что ты лысый?
— Ну, еще не совсем лысый, — говорит он. — Я лысею. И ничего с этим не поделаешь.
— Позволь мне быть с тобой откровенной на этот счет, Сет. После сорока женщине приходится беспокоиться обо всем. Сверху донизу. У нее обвисает грудь. Наступает менопауза. Становятся мягкими кости. Если она рожала, и не один раз, то ее зад вряд ли влезет в те джинсы, которые она носила двадцать лет назад. Сюда следует добавить еще слабый мочевой пузырь, но это не обязательно. Вообще-то я рада, что женщинам есть о чем беспокоиться. Но самое главное — я не думаю, что все так уж мрачно. На этом фоне мужчина выглядит просто зрелым, что, по правде говоря, у большинства представителей твоего пола является редким качеством. Поэтому я не испытываю к тебе жалости, Сет.
— О Боже, да ты так накалилась, что от тебя прикуривать можно, — говорит он. — Что с тобой?
— И ты еще спрашиваешь? Ты преследуешь меня на улице, не даешь мне покоя в тот единственный час, когда я могу быть свободна от всего. И потом, всякий раз, когда я разговариваю с тобой, ты постоянно плачешься на судьбу. Как будто мне больше нечего делать, кроме как утешать тебя, в то время как я должна исполнять свои обязанности, за что мне платят зарплату. Впрочем, я уже объясняла.
Странное дело, Сет не приводит никаких оправданий, которые я ожидала услышать.
— Ты права, — говорит он и опускает глаза.
Внезапно до меня доходит, и я чувствую за собой вину, что пыталась спровоцировать между нами ссору и тем самым избавиться от его присутствия. По лицу Сета видно, что его мучают какие-то глубокие переживания.
— У меня умер сын, — говорит он. — Ты спрашивала, что в моей жизни было драматичного. Это и есть моя личная драма.
Он, похоже, пытается найти тот тон отстраненности и бесстрастия, в каком мы вчера беседовали о наших жизнях. Однако его голос не выдерживает и местами срывается. Я сразу же останавливаюсь, а Сет пробегает дальше еще шагов двадцать. Он некоторое время не находит в себе сил посмотреть на меня и поэтому не сразу замечает, что меня нет рядом. Мы уже добежали до того места, где дорожка начинает закругляться, и теперь он устало тащится назад ко мне; поникшая на фоне уродливо обрезанных вязов фигура говорит о том, что ему уже заранее обрыдли вопросы, которые, как он знает, должны сейчас последовать.
— Когда? — спрашиваю я.
— Уже почти два года, — отвечает он.
— Боже мой! Он болел? Хроническое заболевание?
— Он был совсем еще маленький мальчик. Семь лет. Не хочу врать, он был довольно трудным ребенком и погиб в результате дорожно-транспортного происшествия.
Сет умолкает на минуту и смотрит на свинцово-серое небо, плотно закрытое облаками, которые выхолостили из дневного света всю жизненную силу.
— Я был за рулем.
— О Господи!
— Тут не было моей вины. Так все говорят. Тот парень был пьян, упился до чертиков. Он в четыре раза превысил допустимый предел скорости и вдобавок проскочил на красный свет. Его машина ударилась о бордюр, и затем ее отбросило прямо на нас. Я увидел это краешком глаза и попытался проскочить вперед, избежать столкновения, но не успел. Он врезался в нас под углом. Мою машину разрезало пополам как ножницами. Только что я сидел там и ругал Исаака за то, что он ковырял пальцами в носу, а в следующий миг… Единственное, за что я благодарен Богу, — это за то, что я не слышал его криков. Он погиб мгновенно, не успев понять, что происходит, и все же как твой ребенок может умереть, не издав ни звука?
Я непроизвольно обхватываю себя руками, чтобы справиться с болью, внезапно пронзившей сердце. И когда я начинаю мямлить какие-то невразумительные слова утешения, Сет тут же поднимает руку, и до меня доходит, что, наверное, хуже всего слушать, как люди пытаются подыскать слова, чтобы выразить мучения, которые испытывает только он, но не они. Однако, несмотря на это, я не могу удержаться от повторения одних и тех же ненужных слов. Мне жаль. Искренне жаль.
— Прости. Я понятия не имела, Сет. Когда читаешь твои колонки, то твоя личная жизнь выглядит в них абсолютно прозрачной. Там ведь не было ни слова об этом, не так ли?
— Ненавижу говорить об этом. Я и так уже весь сгнил от жалости к себе. Ты видишь это. Все это видят. Я стал ходячей раной.
Я беру его за руку. Она вся влажная от пота, которым пропитался даже ремешок его часов. Другой рукой Сет трет переносицу, пытаясь привести в порядок чувства.
— А что с тем типом, который врезался в вас? Его посадили?
Глупый вопрос, понимаю я задним умом. Глупый, потому что я все пытаюсь втиснуть в свои собственные рамки, потому что от одной мысли о том, что ему пришлось пережить, у меня мурашки бегут по коже.
— О да, конечно. Ему дали пятнадцать лет. У него богатое криминальное прошлое. А вообще-то это был обычный черный, гребаный бедолага. Решил покататься в угнанной машине. Он признал себя виновным. Я больше его и не видел. Не хотел и не мог. Когда выносили приговор, в суде была Люси. Наверное, она плакала и все такое. Ну а я… хочу сказать — какой в этом смысл? Я никогда не думаю о том парне. Знаешь, мне часто приходит в голову: если бы только я ехал хоть чуточку быстрее, если бы сильнее надавил на акселератор… Если, если, если… — Он окидывает взглядом парк.
Мимо нас лихо проносится тринадцатилетний подросток на роликовых коньках. Кепка задом наперед и сигарета во рту.
— Мы здесь точно околеем, — говорит Сет.
Он трогается с места и бежит вперед. Я следую за ним трусцой. Сет замедляет бег, чтобы я могла догнать его.
— Ну а Люси? Это несчастье ее тоже, наверное, здорово подкосило?
— Она просто с ума сходит. Я не в том положении, чтобы как-то критиковать ее. Мы оба сошли с ума. Но по-разному.
Вот что разделяет их, Сета и Люси, доходит до меня. Дальше половину дистанции мы бежим молча, однако он может выразить словами то, что думаю я.
— Не то чтобы она винит меня, — говорит он. — Во всяком случае, не так, как виню себя я. Однако как-то нужно жить дальше. Как? Бегать? Шесть месяцев назад мы начали вместе делать пробежки перед обедом. Брали с собой собаку. Купили светоотражатели такие же, что у тебя на локтях. У нас были одинаковые тренировочные костюмы. Однако можно ли этим вылечить душу, успокоить ее? Нет, нельзя. В голову вечно лезут мысли, что наша жизнь должна была быть не такой. Ведь если бы все было нормально, мы были бы дома. У нас бы даже не было времени заниматься такой чепухой. Мы бы кричали на Исаака, чтобы он выключил телевизор и принимался за уроки. Дело не в том, что мы разочаровались в жизни или ожесточились. Просто мы не можем найти способ жить дальше.
— Я не могу себе представить, что Люси может ожесточиться.
— Ни в коем случае.
— Она все такая же невероятно добродушная?
— Вот именно.
— Наверное, она нашла себе занятие помимо астрологии?
— Да. Однако по-прежнему верит в нее. И в реинкарнацию. И в музыку сфер. Ты бы назвала ее нью- эйджевкой. — Он удивляется, мотает головой.
В прошлом году, рассказывает Сет дальше, Люси заведовала бесплатной столовой в Сиэтле. Он
