улетели, даже еще не брился. — Он засмеялся, указывая на свою бороду: — И, как видите, не бреюсь до сих пор.
Смущенный Эмилио начал оправдываться, и тогда незнакомец вдруг выдал поток латинских оскорблений и насмешек, грамматически безупречный, но ужасающий по смыслу.
— Фелипе Рейес! — выдохнул Эмилио, открыв от изумления рот. Он даже отступил, настолько сильным оказалось удивление. — Не могу поверить. Фелипе, ты — старик!
— Такое бывает, если ждешь достаточно долго, — усмехаясь, сказал Фелипе. — И мне всего пятьдесят один! Не такой уж старый. Зрелый — так мы говорим.
Несколько минут они зачарованно разглядывали друг друга, подмечая перемены, очевидные и подразумеваемые. Затем Фелипе разрушил чары. Ожидая прихода Эмилио, он установил пару стульев по сторонам столика, стоявшего возле окна в большой открытой комнате. Снова засмеявшись, он жестом предложил Эмилио перейти туда и выдвинул для него стул.
— Садитесь, садитесь. Вы слишком худой, святой отец! У меня такое чувство, будто я должен заказать вам сэндвич или еще что-нибудь. Вас что, не кормят здесь? — Фелипе чуть было не упомянул Джимми Квинна, но подумал, что не стоит.
Он умолк и, пока они рассаживались, широко улыбался Сандосу, давая ему время справиться с шоком. Наконец Эмилио воскликнул:
— Я решил, что ты рабби!
— Спасибо, — сказал Фелипе удовлетворенно. — На самом деле вы сделали из меня священника. Я иезуит, дружище, но преподаю в еврейской теологической семинарии, в Лос-Анджелесе. Я! Профессор сравнительной религии!
И, в восторге от изумления Эмилио, он захохотал.
В течение следующего часа они на языке своего детства предавались воспоминаниям о Ла Перла. Для Эмилио все это происходило лишь пять или шесть лет назад, и, к его удивлению, оказалось, что он способен вспомнить больше имен, нежели Фелипе. Зато Рейес знал, что случилось с каждым, и мог поведать сотни историй — как смешных, так и печальных. Конечно, ведь с момента, когда Эмилио улетел, прошло почти сорок лет; ему не следовало бы так удивляться, когда повествование подошло к перечню смертей, и все же…
Его родители скончались давно, но следовало узнать о брате.
— Антонио Луис умер спустя пару лет после вашего отлета, святой отец, — сказал Фелипе.
— Как? — заставил себя спросить Эмилио.
— Именно так, как и следовало ожидать. — Пожав плечами, Фелипе покачал головой. — Он потреблял товар, представляете? Постоянно пакостил им в конце. Совсем потерял голову. Недоплачивал наличку, и гаитяне его прикончили.
Левая рука Эмилио чертовски болела, а головная боль мешала сконцентрироваться. Так много умерших, подумал он. Так много умерших…
— … поэтому Клаудио продал ресторан Розе, но она вышла замуж за этого pendejo[28], который погубил заведение. Они потеряли его через несколько лет. Роза развелась с ним. В общем-то, она больше не встала на ноги. Но помните Марию Лопес? Которая работала у доктора Эдвардс? Святой отец! Вы помните Марию Лопес?
— Да. Конечно. — Прищурившись из-за света, Эмилио спросил: — Мария доучилась до медицинской школы?
— Никоим образом.
Фелипе прервался, чтобы улыбкой поблагодарить монаха, принесшего им обоим чаю, хотя они не просили. И пить не собирались. Уложив руки на колени, Фелипе продолжил:
— Но она выбилась в люди. Доктор Эдвардс оставила ей кучу денег — вы знали об этом? Мария поступила в университет краковской бизнес-школы и сумела заработать еще большую кучу денег. Вышла замуж за польского парня. Детей у них не было, но Мария основала фонд стипендий для мальцов Ла Перла. Ваша работа все еще приносит плоды, святой отец.
— Я тут ни при чем, Фелипе. Это заслуга Энн.
Ему вдруг пришло в голову, что это, наверное, Энн и Джордж выкупили контракт Софии. Он вспомнил, как Энн смеялась над тем, насколько весело раздавать деньги, которые они копили на старость. Он вспомнил, как смеялась Энн, и захотел, чтобы Фелипе ушел.
Фелипе видел его горе, но продолжал говорить, настойчиво подчеркивая то хорошее, что сделал Сандос. Деревья, посаженные на острове Трук, уже разрослись, человек, который, будучи подростком, выучился читать и писать благодаря иезуитской программе ликвидации безграмотности, стал почитаемым поэтом, чьи творения вдохновлены красотой Арктики.
— А помните Джулио Мондрагона? Малыша, которого вы вынудили перестать уродовать дома и позвали расписать церковь? Он теперь фигура! Его картины раскупаются по умопомрачительным ценам и столь красивы, что иногда даже мне кажется, будто они стоят этих денег. Люди приходят в ту церковь поглядеть на его ранние работы, представляете?
Эмилио сидел с закрытыми глазами, не в силах смотреть на человека, которого он побудил взвалить на себя бремя священства. Вот за это Эмилио меньше всего хотелось отвечать. Ему на ум пришли слова Иеремии: «Я не буду больше поминать Бога или говорить от Его имени». А затем Рейес встал перед ним на колени, и сквозь гул в голове Эмилио услышал, как Фелипе говорит:
— Святой отец, позвольте мне увидеть, что с вами сделали.
Позволь мне увидеть — позволь мне понять. Эмилио выставил свои кисти, потому что, какими бы безобразными они ему ни казались, гораздо легче было показать их, чем то, что таилось внутри. Осторожно Фелипе стянул перчатки, и когда увечье Эмилио оказалось на виду, стали слышны знакомое жужжание сервомоторов и металлический шелест механических суставов, странно приглушенные слоем искусственной кожи, удивительно похожей на живую.
Фелипе взял пальцы Эмилио в собственные прохладные механические кисти.
— Отец Сингх замечательный мастер, не правда ли? Сейчас трудно поверить, но какое-то время я и впрямь обходился крюками! Даже после того, как он сделал эти протезы, я был сильно подавлен, — признался Фелипе. — Мы так и не выяснили, кто послал бомбу в том письме и почему. Но странно: потом я был даже благодарен, что это случилось. Понимаете, я счастлив там, где пребываю ныне, и признателен за каждый шаг, который меня туда привел.
Повисла пауза. Бедра Фелипе Рейеса уже побаливали из-за артрита, и он вдруг ощутил себя стариком, когда, поднявшись на ноги, увидел ожесточение, исказившее лицо Эмилио.
— Этот ублюдок!.. Ведь это Фолькер послал за тобой? — Он тоже встал и теперь двигался прочь от Фелипе, удаляясь с каждым шагом. — А я-то удивлялся, почему он не оставил рядом с моей кроватью биографию Исаака Жога. Но у него было кое-что получше, верно? Мой старый приятель, которому досталось еще сильней. Этот-сукин-сын! — сказал Сандос, не в силах поверить и в ярости не разделяя слова. Внезапно он остановился и повернулся к гостю. — Ты пришел сюда, Фелипе, чтобы предложить мне сосчитать мои добрые дела? Предполагается, это должно меня воодушевить?
Фелипе Рейес распрямился во весь свой, пусть и небольшой, рост и посмотрел прямо на Эмилио, которого боготворил в юности и которого все еще хотел любить — несмотря ни на что.
— Не Фолькер, святой отец. Меня попросил приехать отец Генерал.
Сандос замер. Когда он заговорил, голос звучал тихо, почти спокойно, выдавая сдерживаемую ярость:
— А! В таком случае, его цель — пристыдить меня, что поднимаю такой шум. Что барахтаюсь в жалости к себе.
Не найдя, что сказать, Фелипе беспомощно молчал. Сандос следил за ним, точно змея. Внезапно его глаза опасно вспыхнули. Он явно что-то понял.
— И слушания тоже? — спросил Сандос вкрадчивым тоном и, вскинув брови, чуть приоткрыл рот, ожидая подтверждения. Фелипе кивнул. К горечи Сандоса добавилось веселое презрение. — И слушания. Конечно! Боже! — воскликнул он, обращаясь по прямому адресу. — Это гениально. Как раз то прикосновение творца, которого я ожидал. И ты, Фелипе, здесь как адвокат дьявола?
— Это не суд, святой отец. Вам это известно. Я приехал лишь затем, чтобы помочь…
