Монтэгю объяснил, что он только шесть часов назад приехал в Нью-Йорк.
— Вот как! И надолго?—спросил судья.
— Навсегда,— ответил Монтэгю.
— Ну и отлично,— сердечным тоном сказал судья,— значит, будем часто встречаться. Чем собираетесь заняться?
— Я юрист,— сказал Монтэгю,— и надеюсь получить здесь практику.
Острый взгляд судьи скользнул по фигуре высокого красивого молодого человека с гладкими иссиня- черными волосами и серьезным лицом, который стоял перед ним.
— Что ж, испытаем ваши силы,— сказал он и, видя, что к ним подходят, ласково положил руку на плечо Монтэгю и шепнул с лукавой улыбкой:— Я говорю вполне серьезно.
Сердце Монтэгю учащенно забилось. Он вовсе не собирался следовать совету брата: низкопоклонство было не в его характере; но он действительно хотел работать и добиваться успеха и понимал, что значило для него расположение такого человека, как судья Эллис. Судья слыл кумиром нью-йоркских дельцов и политической аристократии, одно его слово могло решить судьбу человека.
В зале отеля, где рядами были установлены стулья, собралось около трехсот человек. По углам стояли боевые знамена. Для знатока, подобного Монтэгю, каждое из этих знамен было целой летописью трагических событий. Он обводил их взглядом, пока секретарь знакомил присутствующих с порядком собрания. Потом он стал разглядывать собравшихся. Среди них были и инвалиды: кто без руки, кто на одной ноге. Мимо прошаркал девяностолетний солдат, совсем слепой; друзья вели его под руки.
Легион лойялистов был организацией офицерской и, следовательно, до известной степени аристократической, но общественное положение здесь не принималось в расчет. Некоторые из его членов едва сводили концы с концами, живя только на пенсию, хотя и пользовались в легионе таким же большим почетом, как генерал Прентис —председатель одного из крупнейших городских банков и богатый человек даже по нью-йоркским масштабам.
Председательствующий офицер объявил, что «полковник Роберт Селден сейчас прочтет «Воспоминания о Спотсильвании». Услышав это имя, Монтэгю вздрогнул: «Боб» Селден был однополчанином его отца и воевал с ним плечо к плечу в течение всей кампании на полуострове.
Селден — высокий человек с орлиным профилем и седой эспаньолкой — встал, и в комнате воцарилась тишина. Он поправил очки и начал читать. Он напомнил обстановку в Потомакской армии весной 1864 года: уже три года она была в походах и битвах, поражение следовало за поражением, не было человека, способного возглавить эту могучую силу. И вот, наконец, такой человек явился; он повел людей в бой и дал им возможность сражаться. Они прошли за ним сквозь дикие лесные чащи, и там генерал Ли нанес им сокрушающий удар. Целых три дня пробирались они, как слепые, в дремучем лесу, то и дело схватываясь врукопашную с противником среди облаков удушливого дыма. Полковник читал спокойным бесстрастным голосом, но слушателей захватил его рассказ. Это было видно по тому, как озарились их лица, когда полковник рассказывал, как, оправившись после потрясения, армия пришла в себя; дикая радость овладела людьми, понявшими, что, продвигаясь влево, они уже не отступают. И вот настал первый день Спотсильванского сражения, которое длилось двенадцать суток. Они все еще не выбрались из чащи; линия фронта противника простиралась почти на восемь миль и по форме представляла собой так называемую подкову. Передний край дуги был укреплен брустверами из бревен, скрепленными и засыпанными землей, а перед брустверами проходил ров и были беспорядочно навалены деревья. Это место было ключом всей фронтовой дуги конфедератов, и его называли «Кровавым углом»!
Монтэгю услышал, как сидевший возле него человек судорожно втянул воздух, словно его пронзила боль.
На заре две бригады овладели позицией. Противник предпринял встречную атаку. И обе армии сражались двадцать часов, бросая на окопы полк за полком, бригаду за бригадой. Шел проливной дождь; все утопало в облаках густого черного дыма; и только видно было, как при вспышках орудийных залпов мелькали бледные лица врагов. Далее полковник подробно описал движение своего полка: на несколько секунд они залегли в болоте, над их головами, словно пчелиный рой, жужжа, проносились пули, рассекая траву; затем по команде наступающие поднялись и по залитой кровью земле бросились в атаку. В окопах как попало, друг на друге лежали убитые и умирающие люди. Атакующие втаптывали их ногами в грязь.
Солдаты, прячась за укреплениями, поднимали ружья над головой и стреляли наугад в гущу противника. Один за другим карабкались люди на брустверы и тут же, едва успев выстрелить, падали, смертельно раненные. Они втаскивали пушки, пробивали в бревнах зияющие бреши и картечью дробили землю.
Полковник читал мерным, бесстрастным голосом, а сидящие в зале слушали, сжав кулаки, стиснув зубы и подавшись вперед от напряжения. Они-то знали. Случалось ли когда, чтобы артиллерия шла в атаку на брустверы? Двадцать четыре человека в орудийном расчете — и только двое уцелели! Тридцать девять пробоин в одной железной баклаге для банника! А потом на окопы обрушился ураган картечи, рвущий на куски сотни живых и мертвых людей! И в эту адскую бойню вступали походным строем по четыре в ряд все новые и новые полки. Неприятельские солдаты карабкались тем временем по пропитанным кровью укреплениям в отчаянной попытке сдаться, но с тыла их безжалостно расстреливали их же товарищи! Огромные бревна разлетались в щепки! Исполинские дубы — был среди них гигант двадцати четырех дюймов в диаметре — падали прямо на людей, насквозь источенные пулями! Ну, когда еще с сотворения мира так сражались!
Затем полковник рассказал, как он был ранен в плечо, как в сумерках отполз в сторону и сбился с направления, как попал в руки противника и как его с группой пленных отправили в тыл. Он описал ночь, проведенную вблизи полевого госпиталя; сотни раненых и умирающих, сложенных на. размытой проливным дождем земле, корчились и кричали, умоляя, чтобы их пристрелили.
Пленных погнали дальше,— был приказ доставить их к линии железной дороги. От перенесенных страданий и слабости полковник ослеп; он споткнулся и упал.
Когда полковник рассказывал о том, как конвоиры заставляли его идти, в комнате стало так тихо, что можно было услышать звук упавшей булавки. Если он не поднимется, его пристрелят. Таков приказ. Но у них не хватало духа. В конце концов это поручили одному из конвоиров; тот стоял над ним и для храбрости проклинал офицера, но под конец все-таки выстрелил в воздух и ушел, оставив его лежать на дороге.
Затем полковник рассказал, как нашел его старый негр и как он лежал в хижине без памяти, пока, наконец, проходившая поблизости армия не забрала его с собой.
Он закончил свой рассказ простой фразой: «Только к началу осады Питерсберга я смог вернутся в свой полк».
По залу прошел шепот одобрения; потом снова наступила тишина. И вдруг кто-то запел: «Глаза мои узрели бога грядущего во славе». Старинный боевой гимн как нельзя лучше передавал настроение, охватившее собравшихся. Все присутствующие подхватили его и пропели до конца стих за стихом. Заключительные строки гимна прозвучали, как мощные и гармоничные аккорды органа:
Снова наступила тишина. Председатель поднялся с места и объявил, что ради почетного гостя собрание отступит от установленного обычая и предлагает сказать несколько слов судье Эллису. Судья вышел вперед и кивком поблагодарил присутствующих. Затем, вероятно почувствовав необходимость разрядить создавшееся после тяжелого рассказа напряжение, судья извинился, что осмеливается выступать перед испытанными воинами, и очень умело перевел разговор на потешный случай с армейским мулом, а это напомнило ему другую историю, и к концу выступления из всех углов зала снова раздались восторженные аплодисменты.
После собрания все пошли обедать. Монтэгю сидел рядом с генералом Прентисом, а тот — рядом с судьей. Последний во время обеда рассказал немало комических историй, и все сидевшие поблизости
