окнами. Мы пройдем мимо, и они ничего не будут для нас значить — ведь мы покончили со всем этим. Мы уже будем далеко, когда мужчины выйдут из своих домов и направятся в поля, поглядывая на небо, окрашенное в теплые тона, и, полуобернувшись, окликнут собаку, в то время как женщины низко склонятся над корытом, стирая белье в синей мыльной воде и прислушиваясь к часам на кухне, откуда доносится запах вкусного обеда. Они взглянут на море, заслонив глаза от солнца ладонью, и, быть может, увидят едва заметный серый дым на горизонте, и поймут, что мы прошли мимо. Или разглядят квадратный угол паруса, кончик топ-мачты, слабо обозначенный на фоне неба.
Я вздохнул, оттого что эти картины на какой-то миг стали для меня реальностью. Но мы по-прежнему стояли на мосту, а вскоре пойдем по улице и окажемся среди шумного уличного движения, и придется подумать, где бы поесть, вокруг нас будет толпа, мы будем выбираться из жаркого метро, и наши глаза будут мигать от слепящего света битком набитого кинотеатра, и в конце концов мы окажемся в грязноватых меблированных комнатах с узкими кроватями и серыми хлопчатобумажными простынями.
Я снова повернулся к Джейку и повторил:
— Что мы будем делать?
Я не слишком интересовался ответом, наперед зная, что в любом случае моим уделом будет уныние. Но ответ показал, что Джейк интуитивно ощущает каждый нюанс моего настроения и проникается им, словно мы с ним — одно целое, и мои мысли для него не тайна, и с этой минуты мы друзья, я его люблю, а он меня понимает.
— Мы уплываем на корабле вместе, ты и я, — сказал он.
Глава третья
После ужина я почувствовал себя окрепшим, взбодрился, и следа не осталось от усталости. Мы сидели в темном углу кафе за маленьким столиком, и потрепанный официант уже смахивал последние крошки с грязной скатерти. Мы попросили его уйти и не беспокоить нас. В воздухе стоял густой табачный дым от наших сигарет. Он разъедал мои глаза, их раздражал свет лампы на стене напротив. Лицо Джейка было в тени, и он сидел неподвижно, но я знал, что он за мной наблюдает. Пепел с моей сигареты упал на тарелку, стоявшую передо мной. Я собирал крошки со скатерти и рисовал на ней воображаемые фигурки. Джейк предложил заказать к ужину бренди с содовой, чтобы я пришел в себя, и я, очевидно, опьянел от еды и выпивки. Я возбужденно ерзал на стуле, лицо горело, и мне хотелось без конца говорить, объясняя Джейку, почему все так получилось. Поток слов уносил меня далеко от этого ресторана, и я снова стоял на лужайке под окнами моего дома. Гладкие, ровные лужайки тянулись к нижнему саду и пруду с лилиями.
Я снова слышал, как шумит газонокосилка и как один из садовников подрезает лавровые кусты вблизи подъездной аллеи, а где-то возле конюшни лает собака. Я вновь заглянул в прохладную длинную комнату, служившую гостиной, мебель здесь покрывали чехлы из блестящего ситца, а в воздухе стоял аромат цветов, такой свежий, в отличие от затхлого запаха массивной мебели, которую никогда не передвигали. Голос моей матери, бесстрастный и невыразительный, монотонно бубнил, она вела бесконечную беседу с моим отцом о предметах, которые были мне неинтересны. Потом отец оттолкнул свой стул и направился к дверям, чтобы вернуться в библиотеку и продолжить свою работу. Он остановился, уже взявшись за ручку двери: «Ты поговорила с Ричардом?»
Мать что-то ответила. Я не расслышал ее слов, но увидел, как отец пожал плечами, словно выкидывая из головы мысли о таком тривиальном предмете, как я, затем добавил с презрительным смешком: «Из него никогда ничего не получится».
Кажется, она кивнула, как всегда соглашаясь с любым его словом, а когда он ушел, она забыла обо мне, как и отец, и отдалась самоотверженному труду, составлявшему радость ее жизни: она переписывала рукописи отца, набросанные тонким небрежным почерком, — своим, аккуратным и четким.
А я, стоя на подстриженной гладкой лужайке, смотрел на большой эркер, где виднелась фигура человека, что был моим отцом. Он постоял с минуту, заложив руки за спину и пристально глядя на сына, о котором у него сложилось столь безнадежное мнение. Затем повернулся к громоздкому письменному столу, где ветерок, игравший шторой, разбросал бумаги, сел сгорбившись и низко склонил голову; теперь тишину комнаты нарушали лишь скрипевшее перо да кисточка штор, бившаяся об оконную раму.
Каждое написанное им слово отличалось той восхитительной чистотой и простотой, которые были присущи лишь его редкому дару, возносившему отца над современными поэтами на пьедестал, отделенный от всего мира. Он стоял там, как великий безмолвный бог, над карликами-людьми, которых швыряло в разные стороны течение жизни. Образы, возникавшие в его кристально ясном сознании, становились словами, а слова — волшебством, и целое поражало своей изумительной красотой; одна ниточка соприкасалась с другой, и все они были в равной степени совершенны и обречены на бессмертие.
Поэтому мне казалось, что он не живое существо из плоти и крови, а памятник национальной гордости страны, его Англии, время от времени торжественно наклонявшийся на своем пьедестале и рассыпавший перед людьми пригоршню своих мыслей, и эти карлики жадно набрасывались на них, прижимая к своему голодному сердцу, как сокровище.
Мой отец был легендой, он сам создал себе легенду, свою жизнь, свою атмосферу; он был бесконечен, как нечто неизменное и бессмертное, подобно саге, которую передают шепотом из поколения в поколение. Его дом был лишь отражением его самого, и жена и слуги двигались как безмолвные тени или фигурки на ширме, сотворенной им самим, а он был великаном, пребывавшим в огромной библиотеке, где пахло затхлостью, — с темными, глубоко посаженными глазами на словно высеченном из мрамора лице, отстраненный от мира, как девственный снег на вершине далеких гор, такой величественный на своем пьедестале, целиком погруженный в свои мысли.
Подобно средневековому королю, он принимал почести как должное. Я помнил, как почитатели ждали в холле, пока он выйдет к ним, а мать разгуливала среди них с милостивым видом, как королева, каковою она себе, видимо, казалась.
Эта маленькая группа постепенно рассеивалась, по окончании аудиенции ослепленные и исполненные благоговения поклонники попадали на большую каменную террасу, и в памяти у них был навеки запечатлен великолепный образ их божества.
Все было так, как и полагалось, именно так они себе его представляли: безмятежный поэт, за которым стоит традиция, а Англия и они сами низко склоняются перед ним, признавая его превосходство.
Итак, они удалялись по длинной подъездной аллее, обсаженной каштанами, через парк, где паслись олени, — за парком густой лес, — мимо сторожки, через высокие железные ворота и оттуда уже на шоссе, которое ведет в Лессингтон.
Качая головами, они вздыхали в восторге от красоты увиденного, умиротворенности этого дома, от знакомства с моим отцом, но, даже завидуя ему, они в глубине души с улыбкой вспоминали собственные дома, ожидавшие их, свои маленькие радости и печали.
Вот о чем я рассказал в тот вечер Джейку в углу грязного ресторана, где в воздухе стоял табачный дым. Он не прерывал меня вопросами, я как будто беседовал с собой, а он лишь молча присутствовал при этом.
Разгоряченный рассказом, я повернулся, и взгляд мой упал на листок газеты, который кто-то оставил на соседнем столике. Это был тот самый выпуск, который я сегодня читал на мосту. Рядом с колонкой текста с газетного листа на меня смотрело лицо моего отца, видимо, чтобы лишний раз меня помучить.
Я ударил по газете кулаком и бросил ее Джейку, сидевшему в затененном углу.
— Вот, — сказал я, — это мой отец. — В голосе моем звучали и торжество, и вызов, я как будто ожидал, что он удивится и не выкажет одобрения, а мне это было безразлично. Вот так-то.
Он взглянул на фотографию и фамилию под ней, потом вернул мне газету, не произнеся ни слова. Я продолжил озвучивать свои мысли. Я снова говорил о доме и мысленно бродил по узким пыльным коридорам безмолвного особняка, проходя мимо дверей спален, которыми никогда не пользовались, заглядывая в большое необитаемое крыло, которое было закрыто и отделено от той части дома, в которой мы жили.
Мебель, прикрытая белыми чехлами, в сумраке выглядела очень загадочно. Если я открывал окно, то
