коленях. Затем он вышел из задумчивости, улыбнулся и, потянувшись за сигаретой, перешел к более незначительным предметам:
— Итак, Ричард, поговорим о книге, которую вы написали?
Мне казалось, я вижу, как образ моего отца, отчужденный и неприступный, ускользает куда-то ввысь, а я, смиренный и неприметный, суечусь на этой глупой земле.
Я стал запинаться, подыскивая слова:
— Я принес ее с собой. Я подумал, может быть…
Он кивнул, подбадривая, и взглянул на меня доброжелательно — это была доброжелательность старика по отношению к молодому.
— Это роман? — спросил он мягко, слишком мягко.
— Да, — ответил я, и теперь из меня полились слова, наскакивая одно на другое: — Я проработал над ним около года, с перерывами. Я так увлекся, что порой не мог оторваться, а потом, конечно, бывали перерывы: лето, отъезды и все такое. Но я все время возвращался к нему. Думаю, в нем теперь не осталось ничего лишнего. Мне трудно судить, но я упорно работал, и, надеюсь, он неплох. Думаю, он некоторым образом отличается от обычного романа: я попытался увидеть вещи под новым углом.
Я остановился, запыхавшись, и заглянул Грею в лицо. Он смахнул пепел с сигареты в пепельницу.
— А пьеса? — спросил он. — Разве вы не говорили в письме еще и о пьесе?
— Да, — продолжал я. Быть может, он вернется к роману позже? — Да, есть еще и пьеса. Конечно, я понимал, что тут нужен совсем другой метод. Сначала я написал пьесу. Думаю, роман получился лучше, чем она. Он немного человечнее, это взгляд на людей со стороны — я, так сказать, всматриваюсь в них, — а пьеса легче, циничнее… я… это довольно трудно объяснить.
— Понятно, — сказал он.
Уж не предложит ли он мне прочесть сейчас ему что-нибудь из романа? На всякий случай я откашлялся.
— Итак, Ричард, вот что я сделаю. Согласно установленному порядку вашу рукопись передали бы одному из рецензентов издательства, а он бы примерно через неделю написал свое заключение. Но я питаю глубокое почтение к вашему отцу, Ричард, и поскольку вы его сын, попрошу вас оставить ваши рукописи у меня, а я возьму их с собой и просмотрю во время уик-энда. Это вас устроит?
— Я ужасно вам признателен, — ответил я.
Он встал и протянул мне руку.
— Боюсь, теперь нам пора расстаться, — сказал он. — У меня сейчас полно работы. Я напишу вам после уик-энда, и мы посмотрим, что можно сделать. До свидания. Рад был снова вас видеть.
Я опять оказался в коридоре и вышел на Лоуэр-Бедфорд-стрит, надеясь, что какой-нибудь прохожий увидит, как я с непринужденным видом стою на ступенях крупного издательства, и будет гадать, кто я такой. Я медленно спустился по ступеням, подавив зевок, но за всей этой рисовкой, в глубине души, меня мучил вопрос: что я буду делать остаток недели, пока не придет известие от Грея?
Какая бы газета ни попала мне в руки, во всех говорилось о стихотворениях моего отца. В «Таймс» ему была посвящена целая колонка, он смотрел на меня с фотографии в «Дейли телеграф», а когда я проходил мимо книжного магазина, в витрине был выставлен маленький тонкий томик в бледно-зеленой суперобложке, а за ним — собрание его сочинений.
Меня интересовало, не воспользовался ли какой-нибудь запальчивый писатель помоложе возможностью броситься в яростную атаку, но на это не было и намека. Создавалось впечатление, будто мой отец стоит на своем маленьком пике над остальным человечеством, непревзойденный, в полной безопасности. «По владению английским языком он не имеет себе равных среди современных писателей, — прочел я в одной газете. — Изысканная симметрия, с которой он формулирует свои мысли, его глубокое понимание звука — это редкие качества, которыми может обладать лишь гений. Его интуитивное знание психологии…»
Я отбросил газету и рассмеялся. Психология! Был отец, у которого был сын, и отец не написал об этом ни одного стихотворения. «В „Конфликте“, — читал я, — рассматриваются двойственная природа человека, непрерывная борьба за господство в живой душе. Проникновение поэта в неизменный дух человечества…» Да, «проникновение» — хорошее слово! Тут моему отцу нет равных. Я прожил с ним двадцать лет, и кому, как не мне, это знать. «Его прекрасная осведомленность в области потаенных, невысказанных желаний, которые дремлют в душе каждого из нас…» Так было сказано в газетах. Мне вспомнилось, как он переводил на меня свой взгляд в столовой нашего дома: «Да, Ричарду нужно съездить на велосипеде в Лессингтон». Глубокое понимание — и я кручу педали на шоссе. Да уж, он большой знаток по части проникновения!
Я оставил газеты в гостиной своего отеля, купил юмористический журнал «Лакомые кусочки» и вволю посмеялся над шутками. Потом посмотрел фильм в кинотеатре на Юстон-роуд, в котором хористки щекотали старых джентльменов ниже талии. Рядом со мной сидела проститутка, которая гладила меня по коленке. Я позволял ей это — и вообще было ужасно весело! — и я надеялся, что мой отец продолжит писать свои чертовы стихи. Так зачем же мне расстраиваться?
Однако, хоть я и фланировал потом по улице, сдвинув шляпу на затылок, я не был счастлив. Я зашел в магазин и купил эту книгу, а потом поднялся к себе в комнату, чтобы прочесть ее в одиночестве. А когда читал, то понял: все, что говорилось о нем в газетах, правда. Не было смысла ему сопротивляться, потому что здесь были красота в чистом виде, и разгадка грез, и мука, и экстаз, и все, чего я когда-либо желал, и все, что когда-либо знал. Здесь был трепет самой жизни, удивление и боль, глас одинокой души, вопиющей в пустыне. Он взывал ко мне издалека не как отец, не как человек, но как дух, родственный мне, не имеющий возраста, и как родная душа, и тогда я узнал его, как никогда не знал этого человека из плоти и крови. Он дотянулся до меня с какой-то невообразимой вершины и привлек на свою сторону.
Он написал это в одиночестве, в своей темной библиотеке, а я плавал на корабле, и терял, и любил, и хотя мы не встретились и не поговорили об этих вещах, из-за его стихов мы были близки и понимали друг друга.
Наконец неделя закончилась — я коротал время, гуляя, думая о Хесте и читая. Я утратил свою неприязнь к Лондону, поскольку в нем были какая-то нежность и сила. Вначале он показался неприветливым и суровым, но за мрачным, серым фасадом крылось больше глубины и целеустремленности, нежели за шумом и звоном Парижа. Я чувствовал, что в этом городе есть целостность, которую невозможно нарушить; здесь не будет крови и раскатов грома, смеха и слез — лишь твердое убеждение в здравом смысле мужчин и женщин. Здесь были традиция и старина, а за внешним холодным безразличием — умиротворенность и покой. Я подумал, что нужно будет поговорить с Хестой о Лондоне…
Все воскресенье я представлял себе Грея у него дома, с моей книгой в руках. Я видел, как он переворачивает страницы, шевеля губами. Сначала он просмотрит книгу, а потом пьесу. Поймет ли он, почему я их написал, увидит ли то, что видел я?
Может быть, у него не будет должного настроения. Например, придут друзья к ленчу, потом будут играть в бридж, а потом он зевнет и, опустившись в кресло, скажет: «Пожалуй, нужно взглянуть, что там написал этот молодой человек».
Мне хотелось, чтобы он был серьезен, молчалив, читал медленно и вдумчиво, поздно засиделся у камина, в котором угасал бы огонь, а потом позвал жену: «Я думаю, что сделал открытие». Мне не следует слишком уж фантазировать!
В среду пришло письмо от Грея, написанное им собственноручно. У меня бешено заколотилось сердце, начали дрожать руки. Письмо гласило:
«Мой дорогой Ричард! Не смогли бы Вы встретиться со мной за ленчем завтра, в четверг, в час дня, в „Савое“? Пожалуйста, позвоните моей секретарше и передайте мне, удобно ли это для Вас.
Я подумал, нужно ли телеграфировать Хесте. Лучше подождать, не стоит выставлять себя дураком. В четверг я прибыл в «Савой» без пяти час. Грей пришел один, он никого не привел на встречу со мной.
