переменился.
— Нет, — возразил я, — нет.
Но я знал, что она права. Я уже был другим мужчиной, а она — другой женщиной.
— Я тебе тоже не нужна, — продолжала она. — Да, я это давно поняла. У тебя есть твое сочинительство — это единственное, что для тебя важно.
— Мое сочинительство? — переспросил я.
— Ты отказался бы ради него от всего на свете. Ты отказался от меня.
Я смотрел на нее, не произнося ни слова.
— Ты будешь продолжать в том же духе, что и всю осень, — сказала она. — Я больше не могу этого выносить. Ты скоро забудешь все это и то, что у нас с тобой было. К тебе придет успех, твою книгу опубликуют, а пьесу поставят, и люди о тебе заговорят. Ведь это то, чего тебе хочется, не так ли? Ради этого ты уехал?
— Ты не понимаешь, — ответил я.
— Нет, понимаю. Я всегда в глубине души знала, что все кончится именно так. Прошлой весной я хотела выйти за тебя замуж, я хотела ребенка, и дом, и заботиться о тебе, и чтобы мы всегда были вместе — как обычные люди. Но ты сказал, что думаешь иначе, сказал, что это нелепо и не имеет никакой цены. А теперь ты будешь свободен, сам по себе, и скоро прославишься своими книгами, и будешь счастлив. А я тоже собираюсь быть счастливой, по-своему — так, как ты меня научил. — Она взяла со стула свою сумочку и шляпу и начала пудрить нос. — Ты всегда говорил: «Давай никогда не будем серьезными», не правда ли? Я постоянно думаю об этом теперь. Я никогда не бываю серьезной. Я смеюсь над людьми и над разными вещами. Это единственное, что остается. Я так и скажу тебе сейчас: давай никогда не будем серьезными, Дик, ведь жизнь так коротка. — Она засмеялась, надевая шляпу. — Думаю, я больше ничего не возьму. На прошлой неделе увезла все, что было мне нужно. Ты предполагаешь жить здесь и дальше?
Я почему-то все еще не верил, что это правда: эта странная обыденность тона, ее голос, естественный и спокойный.
— Я подумала, что мы с Хулио могли бы податься на юг, — сказала она. — Мне ужасно хочется весь день греться на солнце. У него есть немного денег, мне кажется. Не знаю откуда. Вероятно, доит каких-то там родственников. Вообще-то он очень мил, Дик.
И она все это говорит мне? Мы вели себя как люди, встретившиеся на чаепитии. Я попытался вернуться к реальности.
— Ты не счастлива, — сказал я.
Она посмотрела на меня отсутствующим взглядом.
— Я? — переспросила она. — Мой дорогой, я ужасно счастлива. Это же так весело — чувствовать, что ничего не имеет значения. — Она взглянула на меня с улыбкой — эта новая Хеста, уверенная, хладнокровная. — Ну что же, больше не о чем говорить, не так ли? — заключила она. — Я рада, что сказала тебе, и ты вел себя разумно. Не как мужчины в книгах, убивающие женщин. Можно сказать, мы неплохо провели время, не правда ли? Это несчастное такси ждет на улице со включенным счетчиком.
— Ты же не уходишь? — спросил я. Я все еще не верил, что это правда.
— Ухожу. Нет смысла здесь оставаться. Знаешь, я пришла только для того, чтобы написать тебе письмо. Я была в шоке, увидев тебя. Вот почему я сначала вела себя глупо. — Она с рассеянной улыбкой обвела комнату взглядом. — Забавная старая комната, — сказала она, — здесь были хорошие времена. Правда, последнее время я ее возненавидела. Все давно уже было иначе. Тебе бы лучше пойти и одеться, Дик. Ты же не закончил бриться, не так ли? — Она стояла у двери, держась за ручку. — Как будет забавно, если мы встретимся через несколько лет и ты будешь ужасно знаменитый, — продолжала она. — Я подойду и заговорю с тобой, а ты меня не узнаешь. Ты скажешь: «Кто же эта малышка?» — и посмотришь на меня сверху вниз через головы издателей. Интересно, с кем я тогда буду? Будь счастлив, Дик, со своим сочинительством и какими-то женщинами, которые тебе подвернутся. Ты не должен обо мне волноваться. Я буду веселиться, знаешь ли…
Она одарила меня улыбкой и ушла. Я услышал ее шаги на лестнице, потом на улице. Хлопнула дверца такси. Вот так же было, когда она приехала, только в обратном порядке. Такси с шумом завелось и покатило по улице, гудя, и звук этот становился все слабее, пока не слился с шумом уличного движения на бульваре Монпарнас.
Я тихо постоял на месте, потом взял кисточку, лежавшую на столе.
Глава восьмая
Если это было бы год тому назад, я бы пошел и напился. Пил бы до тех пор, пока в голове не осталось бы ни одной мысли, пока не напился бы до бесчувствия. Потом я вернулся бы к себе и, рухнув на постель ничком, проспал три дня. А затем проснулся бы трезвый и снова пошел и напился. Сейчас я этого не сделал. Я пошел к зеркалу в спальне и добрился. Пожалуй, я брился еще тщательнее. Потом оделся. После этого сел и стал разбирать свои вещи. Я был голоден и пошел куда-то на ленч. Перебрался на другую сторону Парижа. Перешел через мост над Сеной, но не остановился на нем, чтобы, перегнувшись через парапет, смотреть вниз, на воду. Это относилось к другому этапу, еще более давнему, о котором я почти совсем забыл. Я вернулся домой вечером и долго беседовал с женщиной, жившей на первом этаже, у которой снимал комнаты.
Я сказал ей, что отказываюсь от квартиры. Что мы скоро уезжаем, возможно в течение недели. Она ответила, что ей жаль. Я сказал, что мне тоже жаль. Она сказала, что мы всегда были tres gentils[34] и с нами у нее не было никаких des soucis. [35]
Я заметил, что с ее стороны очень мило так говорить. Она заверила, что всегда будет нас помнить. Я ответил, что мы тоже будем всегда помнить. Она спросила, какие у нас планы и куда мы уезжаем. Я сказал, что планы пока не очень определенные. Все несколько сложно, несколько неожиданно. Такова жизнь, заметила она. On ne sait jamais…[36] день на день не приходится. И так у всех. Я много раз произнес «да», и мы вздыхали и пожимали плечами.
Я сказал, что мадемуазель оставила одну-две вещи, которые не хотела брать с собой. Может быть, ей бы хотелось их взять, может, они пригодились бы ей или ее дочери? Она заломила руки, на глазах у нее показались слезы, и она заявила, что мы к ней добры, слишком добры. Я возразил: «Нет-нет, вовсе нет», и она поднялась со мной наверх. Я позволил ей порыться в спальне и взять то, что может пригодиться, из тех вещей, что остались в ящиках и на полках. Она связала маленький узел. Кажется, там были старое пальто, и блузка, и клетчатая юбка, и уродливое красное платье, которое никогда мне не нравилось. Она сказала, что найдет им применение, даже если они окажутся маловаты. Она без конца благодарила меня со слезами на глазах. Я не мог придумать, что бы такое сказать. Я повторял: «Ca va. Ca va…»,[37] но чувствовал, что говорю что-то не то. Когда она выходила из комнаты, я увидел на узле сверху оранжевый берет, очень запыленный и поношенный.
Потом я пошел в «Купол» выпить.
Вечером я перетащил в гостиную диван и постелил себе на нем; в углу мне было очень уютно. Я не хотел пользоваться двумя комнатами. Все мои вещи были в чемодане, и я оставил крышку открытой, чтобы можно было в любую минуту вынуть то, что нужно. Вторая комната теперь совсем опустела. Казалось, там никто никогда не жил. Я закрыл дверь в эту комнату, как это было, когда я сюда въехал и снимал только одну комнату.
Так мне было хорошо. К тому же большую часть дня меня не было дома, я возвращался только поздним вечером и ложился спать. Почти весь день я проводил, разглядывая витрины различных бюро путешествий, изучая яркие плакаты, в которых рекламировались различные места во Франции, Европе да и во всем мире.
Я вспомнил свою прежнюю работу в одном из этих бюро и свое близкое знакомство с маршрутами экспрессов на континенте. Я пытался решить, куда мне следует отправиться. Казалось, таких мест полно. Но я почему-то не доверял плакатам. Они казались неправдоподобными. Я не верил, что горы могут быть
