полученных результатов, а также доклад об этом на Всесоюзном съезде палеонтологов вызвали одобрение и оживленную дискуссию.
Мы возвращались на станцию после очередного погружения, на берегу наблюдались оживление и скопление суетящихся людей. Мы причалили, и я, будучи заместителем начальника станции, устремился туда, чтобы узнать, что произошло. Оказалось, что в двухтонной цистерне, где обычно хранится солярка, студент потерял сознание. Я, как был в плавках, расталкивая всех, ринулся к люку цистерны. На дне лежало измазанное в мазуте с аквалангом за спиной, бездыханное тело студента IV курса Харьковского университета, прибывшего к нам на биологическую практику. На раздумывание времени не было. Спускаясь по узенькой с редкими ступеньками лесенке в цистерну, я понял, что скользкое мазутное тело студента почти моей комплекции я не подниму. Я крикнул: «Веревку. Быстро снял со студента акваланг, на его шее прощупывался слабый пульс. Обвязав под мышками тело, я потащил его к лестнице, по которой стали его поднимать. Мгновенье и, о ужас! Одна его рука выскочила из–под веревки, петля неуклонно двигалась по скользкому телу к шее, позвонки которой не выдержат тяжести тела, да и крохи дыхания будут перекрыты. Я вмиг оказался на лестнице и что есть силы стал толкать его вверх, чувствуя, что теряю сознание, а мои руки уже перестают повиноваться мне. С последним рывком я успел выкинуть руки поверх горловины цистерны, голова склонилась, я успел сделать живительный глоток чистого морского воздуха. Ноги почувствовали под собой ступеньку — буду жить. Если бы я грохнулся на сталь цистерны с пятиметровой высоты, то у меня совсем немного осталось бы шансов выжить. А учитывая опыт извлечения из цистерны предыдущего бездыханного мазутного тела, надежда на положительный исход моего спасения была минимальной, если не безуспешной. Рядом не было ни одного здорового, а тем более безрассудного мужика, который бы полез в цистерну. Через две–три минуты искусственного дыхания студент сделал глубокий вдох и открыл вовсе не потухшие голубые глаза. Окружавшие нас переживавшие и любопытствовавшие люди одновременно облегченно выдохнули.
А произошло вот что. Завхоз станции решил почистить цистерны, раз уж они оказались на полдня без горючего. Цель благая. Использовать студентов на различных работах вроде как не возбраняется, но необходимо было обеспечить при этом двухсотпроцентную технику безопасности, тем более посылая молодого человека практически в газовую камеру! Да, ему надели акваланг, чтобы не дышал газами в раскаленной на солнце цистерне, но маску–то ему никто не выдал. Нос, не защищенный маской, все равно вдыхал смертельно ядовитые испарения. Количество воздуха в акваланге никто не проверил: он кончался в аппарате, и студент потихоньку и неизбежно отравлялся через нос, ему стало трудно дышать не только от отравления, но и от тяжести вдоха через легочник акваланга. Он снял загубник, чтобы сделать полный, как оказалось, роковой вдох и тут же потерял сознание. Приди мы на пару минут позже, скорее всего, уже никакое искусственное дыхание ему бы не помогло. Биохимики объяснили мне за ужином, что я полез на верную смерть, и только какое–то чудо не позволило мне не задохнуться и не потерять сознание.
Лаборатория работала с интересом и в полную силу. Выполнялись аспирантские темы, защищались диссертации на соискание ученой степени. Однако районным, городским и краевым властям профсоюзного и партийного уровня было непонятно, что это за палеоэкологические исследования? Экология тогда только–только поднималась на щит. Проверки следовали одна за другой. Я старался доходчиво рассказывать, чем мы занимаемся и для чего это нужно, но каждый раз заканчивая одним и тем же: «Колбасы от наших исследований не станет больше, и она не будет дешевле». В то время шмат приличной докторской колбасы, добытый по случаю, был почти счастьем для большинства советских людей. Все и всё мы тогда не покупали, но доставали различными путями — от куска колбасы и туалетной бумаги до импортной обуви и автомобиля. Связи, знакомство, блат и телефонное право были движущей силой «особой общности» — советских людей. И хотя не по одному показателю: научному, профсоюзному, массово–культурному или, упаси боже, моральному претензий не возникало, раздражение у многочисленных комиссий не пропадало. В результате пришлось переименовать название лаборатории и несколько изменить направление ее исследований. После этого были только плановые проверки органов Академии наук.
Другим отличительным и обязательным атрибутом нашей жизни 60–80 годов ХХ века была шефская помощь долгостроям, овощебазам, колхозам и совхозам. Сентябрь–октябрь практически ни одно научное учреждение полноценно не работало, так как все были в поле, где шла «битва за урожай» картошки, капусты и различных корнеплодов. Тех, кто этим должен был заниматься по определению и за сельскую зарплату или трудодни, на полях не было видно. Недели проходили в бестолковом безделье. Я проводил учет ежедневной занятости наших сотрудников на поле. Почти 90% сотрудников четырех лабораторий было не занято никаким трудом в течение двух недель. Приложив эти данные к рапорту на имя директора, я объяснил, почему я не считаю возможным участвовать в «шефской помощи». Перед тем как коллектив института отправлять «на картошку», в штат института временно нанималась бригада строителей из четырех человек, которые раньше нас уезжали в село и оборудовали лагерь для будущих шефов. Мы с сотрудниками лаборатории предложили прекратить эту практику, вместо этого посылать мужскую часть нашей лаборатории на строительство и оборудование такого лагеря в зачет пребывания всей лаборатории на «картошке». После некоторых раздумий дирекция приняла наше предложение.
К одной из сотрудниц института Лене Комковой на остров приехала ее подруга из одного дальневосточного города. Она попала на море первый раз и была поражена красотой островов, мимо которых шел паром до нашей биостанции. Лена попросила меня прокатить их по заливу на катере, показать все наши достопримечательности и организовать рыбалку. На следующий день мы, взяв рыбацкие снасти, картофель и необходимые приправы для ухи, отправились на отдых. Светило яркое солнце, дул легкий северо–восточный бриз, мы обдуваемые ветерком неслись на катере, рассекая волны. Чтобы лучше осматривать проносящиеся мимо пейзажи, мои стройные спутницы стояли по бокам от меня в купальниках, слишком закрытых, по моему мнению. Бикини еще не пришли за «железный занавес», в то время как женщины почти на всех пляжах капиталистического мира не чурались показа своих почти не одетых прелестей, а на тропических пляжах Сейшельских и Мальдивских островов многие вообще загорали с обнаженной грудью к удивлению и удовольствию наших рыбаков и научных сотрудников.
Мы посмотрели все сколько–нибудь необычные и замечательные скалы и кекуры, полюбовались ярко– оранжевыми склонами сопок, сплошь покрытыми цветущими лилиями, и посетили уникальную колонию морских уточек, живущих в земляных норах. Наловили прекрасной камбалы, сварили уху и вдоволь накупались. Я исподволь сравнивал обеих подруг, которые давно не виделись и были заняты друг другом, меня они как бы вовсе не замечали, изредка одновременно бросая взгляды в мою сторону, и нашел, что приезжая Земфира стройнее и пластичнее. Лена сказала, что ее муж готовит на вечер баню, мы еще немного поплавали и позагорали и поехали на наш берег. Мои спутницы отправились домой, а я остался, чтобы навести в катере порядок, заправить его горючим для завтрашних работ и поставить в ангар.
Когда я пришел в баню, Лена заявила, что ее муж попарит ее и меня, а на третье тело у него сил не хватит, да она и не пустит его к Земфире (позже я понял почему), так что мою соплеменницу придется парить мне. Ну не отказываться же было мне–парильщику с почти двадцатилетним стажем. Я вошел в парилку, и у меня перехватило дух, нет, не от жары (для меня эта баня была холодновата) - на полке лежала нагая Венера Милосская, только живая, с целыми руками и высокой потрясающе классической формы грудью. Я брызнул на каменку влагой, которая осталась на вениках, и стал ублажать ими это чудо природы, используя все свое мастерство, которому меня научили и в полевых, и стационарных геологических парилках. В завершение я попросил ее лечь на живот на скамейке в предбаннике и позвал Лену, она знала, чем я люблю завершать паренье. Мы набрали по ведру холодной и горячей воды, Лена вылила на спину нашей «жертвы» холодную воду, а я мгновенно — нахлыстом вдоль всего тела выплеснул ведро горячей воды. Наша распаренная красавица ахнула, ее руки пыталась взметнуться от неожиданности вверх и тут же бессильно опустились, она через силу, слабым, но восхищенным голосом выдохнула: «Наслажденье выше полового!» Во время ужина Елена сказала, что ее гостья хочет посмотреть мою коллекцию пластинок и может быть что–нибудь из нее послушать. Мы пошли ко мне. В каминном зале, который служил мне и гостиной, и рабочим кабинетом, и спальней, на высоких антресолях, вдоль самой длинной стены от пола до потолка размещался стеллаж, который был забит книгами и сотнями пластинок. Моя гостья удивилась и сказала, что не хватит жизни, чтобы все это прослушать. Я возразил, что все это можно прослушать, если не есть, не пить и не спать непрерывно два с половиной месяца. Она поинтересовалась — имеется ли у меня Фаусто Папетти. Я достал пять пластинок и предложил ей выбрать
