благочестивые разговоры, показывать строгость своего быта не стоит. А тем более думать о себе больше, чем ты есть на самом деле. В конце лета 1925 года из Соловецкого лагеря архиепископ Иларион вдруг неожиданно был изъят и отправлен в Ярославскую тюрьму Весною 1926 года архиепископ Иларион опять был с нами. Тюремные новости его касались исключительно его разговоров с агентом власти, вершителем судеб Церкви, посещавшим его в тюрьме.
Агент склонял архиепископа присоединиться к новому расколу.
— Вас Москва любит, вас Москва ждет…
Но когда владыка остался непреклонен и обнаружил понимание замыслов ГПУ, агент сказал:
— Приятно с умным человеком поговорить… А сколько вы имеете срока в Соловках? Три года?! Для Илариона три года! Так мало?!
Действительно, к концу первого трехлетия он получил еще три года…
…Призванье ученого он ощутил в себе в дни самого раннего отрочества. Семилетним мальчиком он взял своего трехлетнего младшего брата за руку и повел из родной деревни в город учиться. И когда братишка заплакал, он сказал: „Ну, оставайся неученым“… Их обоих вовремя родители препроводили домой. За все же годы своего учения, начиная духовным училищем и кончая академией, Троицкий никогда не имел ни по одному предмету оценки ниже высшего балла (пяти).
За время своего святительства (с 1920 года) он не имел и двух лет свободы. До Соловков он уже был один год в ссылке в городе Архангельске. С патриархом в Москве он поработал не больше полугода. С 20 декабря 1923 года он уже имел приговор в Соловки и прибыл в Кемский лагерь за неделю до Рождества. Здесь, увидев весь ужас барачной обстановки и лагерную пищу, всегда жизнерадостный и бодрый, сказал: „Отсюда живыми мы не выйдем“. И он в Соловецком лагере все же пробыл шесть лет, но все же живым не вышел из своего заключения».
Бог возжелал иметь этого безупречно чистого человека у Себя святым и взял его к Себе в благопотребное время, предоставляя делать дальнейшие ошибки, грехи и преступления тем, кто на это был способен и ранее.
О последних днях архиепископа Илариона другой священник, бывший вместе с ним в Соловецком лагере, сообщает:
«До самого 1929 года он находился в Соловках. Но вот большевики решили сослать архиепископа Илариона на вечное поселенье в Алма-Ату в Средней Азии.
Владыку повезли этапным порядком — от одной пересылочной тюрьмы до другой. По дороге его обокрали, и в Петербург он прибыл в рубище, кишащем паразитами, и уже больным. Из Петроградской тюремной больницы, в которую он был помещен, владыка писал: „Я тяжело болен сыпным тифом, лежу в тюремной больнице, заразился, должно быть, в дороге, в субботу, 15 декабря, решается моя участь (кризис болезни), вряд ли перенесу“…
Когда ему в больнице заявили, что его надо обрить, владыка сказал: „Делайте со мною теперь, что хотите“. В бреду говорил: „Вот теперь-то я совсем свободен, никто меня не возьмет“…»
28 декабря (по новому стилю) 1929 года владыка Иларион скончался…
Ночью из тюрьмы в простом, наскоро сколоченном гробу тело почившего архиепископа Илариона было выдано для погребения ближайшим родственникам. Когда открыли гроб, никто не узнал владыку, отличавшегося высоким ростом и крепким здоровьем. В гробу лежал жалкий старик, обритый, седой. Одна из родственниц упала в обморок…
Митрополит Серафим (Чичагов) принес свое белое облачение, белую митру. По облачении тело владыки положили в другой, лучший гроб.
Отпевание совершал сам митрополит в сослужении шести архиереев и множества духовенства. Пел хор. Похоронили владыку в Питерском Новодевичьем монастыре.
Так отошел в вечность этот богатырь духом и телом, чудесной души человек, наделенный от Господа выдающимися богословскими дарованиями, жизнь свою положивший за Церковь Христову.
Священномученик Иларион канонизирован 10 мая 1999 года. Святые мощи его почивают в московском Сретенском монастыре, где он был последним настоятелем перед закрытием обители.
Спас Господь
Древни, но нетленны сказы соловецких камней, и нет им конца… В ряд с замшелыми камнями ушедших веков теперь становятся новые, времен сущих, текущих, но столь же твердые и непоколебимые.
Одним из таких новых, но столь же несокрушимых, как прежние, камней соловецкой обители Духа стал архиепископ, владыка Иларион.
Огромная внутренняя сила его проявилась с первых же дней по прибытии на каторгу. Он не был старейшим из заточённых иерархов, но разом получил в их среде признание высокого, если не первенствующего авторитета.
Силе, исходившей от всегда спокойного, молчаливого владыки Илариона, не могли противостоять и сами тюремщики: в разговоре с ним они никогда не позволяли себе непристойных шуток, столь распространенных на Соловках, где не только чекисты-охранники, но и большинство уголовников считали какой-то необходимостью то злобно, то с грубым добродушием поиздеваться над «опиумом».
Нередко охранники, как бы невзначай, называли его «владыкой». Обычно — официальным термином «заключенный». Кличкой «опиум», «попом» или «товарищем» — никогда, никто.
Владыка Иларион всегда избирался в делегации к начальнику острова Эйхмансу, когда было нужно добиться чего-нибудь трудного, и всегда достигал цели. Именно ему удалось сконцентрировать духовенство в шестой роте, получить для него некоторое ослабление режима, перевести большинство духовных всех чинов на хозяйственные работы, где они показали свою высокую честность. Он же отстоял волосы и бороды духовных лиц при поголовной стрижке во время сыпнотифозной эпидемии. В этой стрижке не было нужды: духовенство жило чисто. Остричь же стариков-священников значило бы подвергнуть их новым издевательствам и оскорблениям.
Устраивая других — и духовенство, и мирян — на более легкие работы, владыка Иларион не только не искал должности для себя, но не раз отказывался от предложений со стороны Эйхманса, видевшего и ценившего его большие организаторские способности. Он предпочитал быть простым рыбаком. Думается, что море было близко и родственно стихийности, непомерности натуры этого иерарха, русского князя Церкви, именно русского, прямого потомка епископов, архимандритов, игуменов, поучавших и наставлявших князей мира сего, властных в простоте своей и простых во власти, данной им от Бога…
Когда первое дыхание весны рушит ледяные покровы, Белое море страшно. Оторвавшись от матерого льда, торосы в пьяном веселье несутся к северу, сталкиваются и разбиваются с потрясающим грохотом, лезут друг на друга, громоздятся в горы и снова рассыпаются.
Редкий кормчий решится тогда вывести в море карбас — неуклюжий, но крепкий поморский баркас, разве лишь в случае крайней нужды. Но уж никто не отчалит от берега, когда с виду спокойное море покрыто серою пеленою шуги — мелкого, плотно идущего льда. От шуги нет спасения! Крепко ухватит она баркас своими белесыми лапами и унесет туда, на полночь, откуда нет возврата.
В один из сумеречных, туманных апрельских дней на пристани, вблизи бывшей Савватиевской пустыни, а теперь командировки для организованной из остатков соловецких монахов и каторжан рыболовной команды, в неурочный час стояла кучка людей. Были в ней и монахи, и чекисты охраны, и рыбаки из каторжан, в большинстве — духовенство. Все, не отрываясь, вглядывались вдаль. По морю, зловеще шурша, ползла шуга.
