принимать всё за чистую монету. В уме возникают не менее шокирующие вопросы: что же это такое — лекция православного проповедника или сеанс массового гипноза с применением техник нейролингвистического программирования сознания? Где можно оказаться после такой лекции — в стаде христовом или в психиатрическом заведении? Разве использование таких методов не является насилием над личностью? Другой пример. Задаются заранее подготовленные вопросы, на которые никто не знает ответа. Для эрудита и знатока традиций это не сложно. Затянувшееся молчание или неудачные ответы комментируются безобидным «эх, вы», и механизм заниженной самооценки приведён в действие. Безмолвную реакцию зала нетрудно просчитать: «какие мы всё-таки непроходимые неучи и тупицы». Прямым оскорблением и унижением это не назовёшь. Так по-иезуитски изощрённо люди подводятся к самоумалению, потере элементарного человеческого достоинства, как ловко загоняются в раболепно- послушное стадо»[355].
Надеюсь, мои студенты прочитают эту «экспертизу».
— Почему надеетесь?
— Так ведь тогда мне не нужно будет уже им доказывать, что рериховские проповедники неумны и нечестны. Понимаете, о моих слушателях можно, наверно, сказать многое (тем более что они очень разные), но вот одного точно сказать нельзя — что они «раболепно-послушное стадо».
— То есть Вы всегда ставите себя на место тех, кому читаете лекцию?
— Да. В некотором смысле я даже и книжки читаю их глазами. То есть когда я читаю книгу, то я отмечаю не только то, что мне интересно, а я отмечаю и стараюсь запомнить то, что, пожалуй, стоило бы сказать человеку вот такого склада: вот этот факт интересен для разговора на эту тему, вот этот аргумент стоит помнить ради такого спора, и т. д. И лишь когда ты понимаешь, что каждая информация функционально необходима, легче запоминаешь.
— Помогает ли Вам в миссионерской деятельности атеистическое образование?
— Конечно, помогает. Оно дало мне возможность посмотреть на церковь со стороны. Сейчас я стараюсь в своих беседах смотреть на проблему глазами человека, не согласного со мной, чтобы понять его. Так мне легче строить диалог с людьми. Миссионер должен быть немного шизофреником: он должен говорить и при этом тут же слушать себя, причем не своими ушами, а ушами своего собеседника и оппонента: как с его позиции будет воспринято то, что я сейчас скажу.
— А как стал возможен подобный стиль общения со светской аудиторией, были ли у Вас проблемы в начале Вашей деятельности? Высокий уровень был всегда или это начиналось несколько по- другому?
— Со стилем общения проблем не было, потому что, еще в университете мне приходилось постоянно защищать веру перед лицом своих однокурсников, своих знакомых, друзей. И появился навык апологетики и разговора на языке, понятном студенчеству, ученым. Потом, учась в семинарии, я много водил экскурсий по ЦАКу (академическому музею), в основном это были люди нецерковные, впервые встретившиеся с Церковью.
— А Вас не смущает тот факт, что Вы сейчас преподаете от кафедры, которая до недавнего времени называлась «кафедрой религии и атеизма»?
— По-моему, мы сейчас взаимно гордимся этим: кафедра гордится тем, что воспитала меня; я горжусь тем, что в моей биографии был такой экзотический факт.
— А где Вам интереснее преподавать — в Богословским Институте или в МГУ?
— Сложнее и интереснее в МГУ. Во-первых, я все же прежде всего миссионер. Поэтому обращаться к уже верующей аудитории мне менее интересно. Во-вторых, работа в МГУ учит отвечать за свои слова (и даже брать их назад). Ведь на моей лекции сидят студенты, аспиранты, а порой и преподаватели с самых разных факультетов. И, значит, я должен быть крайне осторожен. Потому что, если я ненароком забреду за краешек моей компетентности, то тут же найдутся в зале люди, более меня знающие физику, биологию, историю, филологию, которые тут же меня поправят. Такое бывает. Это очень здорово и для меня полезно — чтобы не было «шапкозакидательства», чтобы не было работы в жанре «пришла и говорю». Каждый шаг надо обосновывать…
И, кстати, может быть только благодаря вот этой школе, которую я как лектор прошел в МГУ, я до сих пор на свободе. Ведь известна тактика сектантов: журналистов и проповедников, которые мешают им работать, говорят правду о теневых стронах их доктрин и практик, сектанты затаскивают по судам. Подают иск за иском — нас, мол, оклеветали. Такие попытки были и в отношении меня. Я живу в постоянном ожидании суда. Помню об этом. И поэтому пишу и произношу только то, что могу обосновать ссылками на источники или чужие исследования. Кроме того — четко разделяю мои оценочные суждения от фактических сообщений.
— А какова для Вас цель Ваших лекций в МГУ?
— Я прошу студентов отнестись ко мне как к самому обычному преподавателю: у вас же есть спецкурсы о Канте, о Платоне, и, прослушав их, не обязательно становиться ни кантианцем, ни платоником. Также и цель этих моих лекций не в том, чтобы по их окончании вы крестились. Но я надеюсь, что, прослушав курс по православию, две вещи студенты все-таки ощутят: во-первых, будет воспитан некоторый вкус, опыт размышлений на религиозные темы; и затем, встретившись с сектантскими проповедниками и книжками, они заметят, как все это примитивно. И второе — у них останется некое послевкусие: ощущение того, что православие — сложная, серьезная, парадоксальная религия. Может быть, пройдут десятилетия, прежде чем студенты придут в Церковь, но у них будет хотя бы память о том, что Церковь — это пространство человеческой жизни.
Тот вывод, который я хотел бы запечатлеть в памяти людей, это не те или иные какие-то конкретные мои слова, аргументы или цитаты… Мне бы хотелось, чтобы осталось какое-то общее ощущение того, что в религиозной области можно и нужно думать.
Это важно потому, что советские люди были воспитаны в убеждении, что религия и разум — несовместимы. В советские времена из этой «несовместимости» делали вывод: «я выбираю разум, и долой религию!». А сегодня маятник общественного вкуса качнулся в противоположную сторону, но стереотипы все равно остались, поэтому современное массовое сознание снова говорит: «раз религия и разум несовместимы, я выбираю религию, и долой разум! Барабашки, залетайте!».
— Некоторых людей смущает, что Вы в лекциях порой переходите на уличный слэнг…
— Это неправда. Слэнг я использую, лишь если передаю чужую речь, в цитате. И я всегда интонационно это подчеркиваю, что вот сейчас «играю», передаю ход мыслей и речь не свою, а некоего «персонажа из жизни».
От себя же я могу употребить слова не из уличного слэнга, а из университетско-студенческого лексикона. Есть, например, сложнейшая проблема взаимоотношений «малых» и «больших» народов, в частности, проблему русско-еврейских отношений. И в попытке пояснить еврейским олигархам и журналистам, что безопасность еврейской диаспоры в России зависит от того, насколько тепло, неоскорбленно, неограбленно будут чувствовать себя русские люди в своей стране, я могу сказать так: «когда Гулливера «колбасило», лиллипутов «плющило»».
Но при этом, если нужно, я предупреждаю слушателей: «У меня есть право говорить так. У Вас — нет. Вы сначала овладейте литературным русским языком, классическими нормами речи, а потом уже можно будет себе позволить диалектизмы. Десятиклассник не имеет права на «авторскую пунктуацию». Солженицын — имеет такое право. Вот так и здесь. Я владею русским языком во всем разнообразии его стилей — от церковно-славянского до студенческого. Поэтому и могу на минутку отступить в сторону от МХАТовского стандарта. Вот когда вы, дорогие мои студенты, будет в состоянии так же варьировать свои языковые средства, тогда при необходимости сможете идти моим путем. А пока — учите правила!».
— Если уж перебирать претензии к Вам, то среди них будет и то, что порой в Ваших лекциях перебираются довольно откровенные сексуальные сюжеты…
— Да уж… Боюсь, придется сказать, что у тех, кто с моих лекций выносит только это, у самих проблемы в этой сфере… На самом деле сексуальная тематика звучит у меня опять же только в цитатах. Если я пересказываю языческие мифы, которые активно используют сексуальный язык, то зачем же я буду смягчать их звучание? Поступая так, я следую примеру Отцов (посмотрите «Панарий» св. Епифания
