прийти к 9 утра и в 14.00 отчалить на Ленинград. Пришли сутра, как положено, на причал. Погода в районе архипелага ясная, солнечная. Теплохода нет. Потянулись часы ожидания. Часов в 12 оставили на причале «смотрового» и ушли на Воскресенский скит. Радиосвязи у нас тогда с теплоходами не было. Созвониться с диспетчерскими службами на материке можно было тоже только мечтать. К 14 часам вновь явились на причал. Тишина. Посидели в молчании, покурили. Еле слышно плескалась Ладога в камнях у причала, прохладный ветерок с озера слегка шевелил листву кленов, в траве что-то пострекотывало, шуршало, возилось, муравьи тонкой струйкой неслышно топали через дорогу, покачивались на водной ряби чайки. Благостным было состояние в природе и в нашем настроении. Олег встал, потянулся и, ни к кому вроде не обращаясь, стоя к нам спиной, пробормотал: «Не послать ли нам гонца за бутылочкой винца?». Гена Куцеро с живостью подхватил: «Руки зябнут, ноги зябнут, не пора ли нам дерябнуть?». Женька Лукашевский с прямотой славянина тоже внес свою лепту: «А что, взалкаем, братие?!». Все эти, с позволения сказать, предложения были направлены Равилю. Он тогда был у нас старшим. Равиль ехидно отмалчивался. Не удержался и я: «Не пьешь вина — засохнет ум, под старость ничего не вспомнишь». Наконец Раф не выдержал: «Ладно, черт с вами, все равно 'Шевченко' стоит на Глухом озере». Это был пароль, сигнал к атаке! Ура! Мы рванули к «Анкасаари».
Тут нужно пояснить, что это был за пароль и что такое «Анкасаари». Глухое, или Лещовое, озеро — это неглубокое, длиной около полутора километров внутреннее озеро на острове, с Ладогой соединено каналом шириной 5 метров и глубиной в полметра. Сообщить, что теплоход стоит на Глухом — значило объявить о том, что теплохода сегодня нет и не будет и, следовательно, все свободны. «Анкасаари» — так мы называли небольшое кафе на берегу, потому что буфетчицу звали Анна Ивановна, а «саари» по-фински — остров. Кафе это было островком гостеприимства и вкусности. Там подавали не только яичницу с ветчиной, но и жареного сига, и ряпушку, томленую в молоке по-карельски, и пироги с брусникой, да много чего еще. Водилось, конечно, и спиртное, причем в больших количествах.
Взяли яичницы с ветчиной, салатики, кофе и, конечно, «это самое». Предположили: раз теплохода не будет, то можно себе и позволить. Пировать надумали на природе. Расположились на травке, прямо перед кафе. Благо народу никого, никому глаза не мозолим. (Заезд на турбазу только завтра.) Начав это дело в «легком жанре», через час уже «гудели» напропалую. А еще через час от стихов и анекдотов перешли уже к «ты меня уважаешь?».
И тут — о, ужас! Из-за островов в бухту вошел «Шевченко» и протяжным гудком призвал нас на рабочую тропу. Такого кошмара мы не ожидали. Не сказать, чтоб мы особенно протрезвели от шока, но тем не менее встали. Раф приказал: «Жак, Олег, Фруктоза — за мной, остальным исчезнуть», — и мы довольно твердо направились к причалу. Ну, а дальнейшее уже в основном по рассказам очевидцев и из письменных жалоб туристов.
Вова Фруктов подвел группу к калитке скита, долго стоял молча, мучительно соображая, что же делать дальше, и, наконец, набравшись мужества, изрек (из жалобы туристов: «Он нам сказал: «Товарищи, я очень пьян, идите, пожалуйста, вон к тому экскурсоводу», — и ушел от нас. Но тот, которого он нам показал, оказался еще пьянее, он не смог прислониться к елке и упал в крапиву»). «Вторым» был Равиль, он потом поделился: «Думаю, дойду до большой елки напротив лестницы, на нее облокочусь спиной, главное — не шататься, и уж тогда что-нибудь да расскажу. Но елку я спиной не нашел и скатился кубарем под уклон, прямо в крапиву». Рыжий — самый хитрый: смылся, оказывается, не доходя до причала, в кусты и там отсиживался, пока все не уйдут на экскурсии. Толпу в 160 человек пришлось вести мне одному. Волею природы я оказался покрепче прочих. Экскурсию я провел. Но скандал был невообразимый!
Через день на «Алтае» появился на острове директор бюро Леонид Михайлович Лейбошиц. Мы предстали на правеж. За такое деяние тогда выгоняли с работы без разговоров, он бы нас и выставил до конца сезона. Но нас некем было быстро заменить. А теплоходы ежедневно. Надо признать, что каялись мы истово и совершенно искренно. Суд был краток: «Кто все-таки провел экскурсию?» — ответом ему было: «Жак!». «Так… тебе благодарность, остальным по строгому выговору. И если повторится…». Мы заверили, что «никогда и ни за что». И, действительно, подобного более не повторилось никогда. На досуге бывало, на работе — «табу».
Шли годы. Каждую навигацию, с начала мая до конца сентября, мы встречали группы туристов, водили их по острову, рассказывали о монастыре, показывали великие деяния монастыря: прекрасные храмы, ансамбли, лежавшие в руинах, погибающие сады, великолепные дороги, приходящие в негодность. Рассказывали много, потому что знали об этом много, но все это наше познание было формальным, умозрительным. Часто возникало неодолимое желание: хоть одним бы глазком, хоть на миг взглянуть на ту истинную монастырскую жизнь, что текла здесь веками. Мы знали, что где-то там, в Финляндии, существует Ново-Валаамский монастырь, что в нем хранятся архивы, иконы, реликвии, библиотека. Но в те времена попасть в него было так же нереально, как слетать на Марс.
В сентябре 71-го года, в один из свободных дней (не было теплоходов) я забрел в одиночестве на скит Всех Святых. Стояла несравненная валаамская золотая осень. На небесах ни облачка, а они в это время года над архипелагом — чистый ультрамарин. Золото и пурпур над головой и под ногами. Такая тишь, что шелест листьев слышится за версту. В скиту торжественная умиротворенность. Белоснежные храм, келейные корпуса, стены, башни ярко освещены солнцем. Я вошел в разрушенный келейный корпус, сел на подоконник и, помню, глубоко задумался, пытаясь все-таки представить: каково же все это было? Но никакие видения той жизни не посетили мое воображение. И вдруг невольно, не знаю сам и как, я стал внимательно, критическим взглядом рассматривать келью. Рассматривать и размышлять: печка почти в порядке, лежанка целая, дверь вставить — пустяк, рамы целы — только застеклить, тут я сделаю полки для продуктов, кровать поставлю здесь, стол у окна. Дров до морозов наготовлю, сухостоя в лесу сколь угодно. «Все! Я остаюсь здесь на зиму!» Эта мысль так ошеломила меня, так взволновала, что я никак не мог постичь, как она ко мне пришла. В волнении я стал расхаживать по двору скита, зашел в храм, поднялся в верхнюю церковь, затем забрался на колокольню и не меньше часа, наверное, просидел там, уже приняв решение, уже смирившись с ним, бездумно смотрел на вершины деревьев, на скит, на горизонт. Спустившись вниз, вновь стал мерить двор шагами. Желание остаться на зиму сформулировалось окончательно: я хочу не просто перезимовать здесь, а, оставшись, написать книгу о Валааме. Вот ту самую книгу, которую я пишу сейчас. Мечта о ней пришла тогда, почти 30 лет назад и, как оказалось, стала неотвязной.
Мною овладела суета деятельности: необходимо привезти всевозможные материалы о Валааме, по памяти всего не напишешь, завести продукты, обустроиться — дел невпроворот. До конца навигации — уже всего месяц, надо все успеть! В это мгновение я забыл обо всем: об институте, о семье, о всех обязанностях, «висевших» на мне. Все ушло на Бог знает какой дальний план. Все стало несущественным. Та, «материковская», жизнь стала какой-то нереальной, почти не существующей. В этом было, право же, какое-то мистическое воздействие Валаама. Сейчас я вот думаю: вероятно, в таком душевном состоянии когда-то и решались на иночество, на отрешение от мира.
Наслаждение одиночеством дано далеко не многим. Но только тот, кто умеет его ценить, поймет меня. Одиночество — великий советчик. В одиночестве все суетливое уходит прочь, в мыслях возникает простота и ясность, в намеченных решениях и поступках — логичность. Я с возрастом (это, наверное, еще связано и с моей работой — все время на людях) все более и более ценю одиночество, стремлюсь к нему и очень страдаю, когда не могу подолгу его обрести. Страдаю психологически, чувствую душевный дискомфорт. Вот почему так люблю, особенно в предосеннюю пору, ходить на Валааме в лес, за грибами. Да за чем угодно, лишь бы в одиночестве. Стоп! Я начинаю душевно раздеваться. Это ни к чему, мой читатель!
Размышления мои тогдашние прервали голоса. Какая-то компания подходила к скиту со стороны Игуменских озер. Это, оказывается, были наши ребята. Как они меня тут вычислили, непонятно, но Юра Родионов протянул телеграмму: «С тебя, Жак, причитается, телеграмма из Калинина, они тебе подтверждают преддипломную практику в их театре». Я взял телеграмму. Действительно, это было даже не подтверждение, а приглашение на постановку преддипломного и дипломного спектаклей. Все. О чем я только что надумал, рухнуло. Я опять погружался (не без горького сожаления!) в мир «суеты сует», а замысел о книге остался замыслом еще на многие, многие годы.
Но я, право слово, наверное, счастливый человек. Я-таки увидел Новый Валаам. И увидел его еще до возрождения нашего, как его теперь иногда называют, особенно за границей, «Старо-Валаамского монастыря».
