Веры.
Средство или ключ к ее горю, если и есть, — в руках самой Веры, но она никому не вверяет его, и едва теперь только, когда силы изменяют, она обронит намек, слово и опять в испуге отнимет и спрячется. Очевидно — она не в силах одна рассечь своего гордиева узла, а гордость или привычка жить своими силами — хоть погибать, да жить ими — мешает ей высказаться!
Он думал всё это, идучи молча подле нее и не зная, как вызвать ее на полную откровенность — не для себя уже теперь, а для ее спасения. Наконец он решил подойти стороной: нельзя ли ему самому угадать что-нибудь из ее ответов на некоторые прежние свои вопросы, поймать имя, остановить ее на нем и облегчить ей признание, которое самой ей сделать, по-видимому, было трудно, хотя и хотелось и даже обещала она сделать, да не может. Надо помочь ей хитростью. Она теперь расстроена и — может быть — оплошает и обмолвится.
Он вспомнил, как напрасно добивался он от нее источника ее развития, расспрашивая о ее воспитании, о том, кто мог иметь на нее влияние, откуда она почерпнула этот смелый и свободный образ мысли, некоторые знания, уверенность в себе, самообладание. Не у француженки же в пансионе! Кто был ее руководителем, собеседником, когда кругом никого нет?
Так думал он подвести ее к признанию.
— Послушай, Вера, я хотел у тебя кое-что спросить, — начал он равнодушным голосом, — сегодня Леонтий упомянул, что ты читала книги в моей библиотеке, а ты никогда ни слова мне о них не говорила. Правда это?
— Да, некоторые читала. Что ж?
— С кем же читала, с Козловым?
— Иные — да. Он объяснял мне содержание некоторых писателей. Других я читала одна или со священником, мужем Наташи…
— Какие же книги ты читала с священником?
— Теперь я не помню… Святых отцов, например. Он нам с Наташей объяснял, и я многим ему обязана… Спинозу читали с ним… Вольтера…
Райский засмеялся.
— Чему вы смеетесь? — спросила она.
— Какой переход от святых отцов к Спинозе и Вольтеру! Там в библиотеке все энциклопедисты есть. Ужели ты их читала?
— Нет: куда же всех! Николай Иванович читал кое-что и передавал нам с Наташей…
— Как это вы до Фейербаха с братией не дошли… до социалистов и материалистов!..
— Дошли! — с слабой улыбкой сказала она, — опять-таки не мы с Наташей, а муж ее. Он просил нас выписывать места, отмечал карандашом…
— Зачем?
— Хотел, кажется, возражать и напечатать в журнале, не знаю…
— В библиотеке моего отца нет этих новых книг: где же вы взяли их? — с живостью спросил Райский и навострил ухо.
Она молчала.
— Уж не у того ли изгнанника, находящегося под присмотром полиции, которому ты помогала? Помнишь, ты писала о нем?..
Она, не слушая его, шла и молчала задумчиво.
— Вера, ты не слушаешь?
— А? нет, я слышу… — очнувшись сказала она, — где я брала книги? Тут… в городе, то у того, то у другого…
— Волохов раздавал эти же книги… — заметил он.
— Может быть, и он… Я у учителей брала…
«Не учитель ли какой-нибудь, вроде m-r Шарля?» — сверкнуло у него в уме.
— Что же Николай Иванович говорит о Спинозе и об этих всех авторах?
— Много: всего не припомнишь…
— Например? — добивался Райский.
— Он говорит, что это «попытки гордых умов уйти в сторону от истины», вот как эти дорожки бегут в сторону от большой дороги и опять сливаются с ней же…
— Еще что?
— Еще? — что еще? Теперь забыла. Говорит, что все эти «попытки служат истине, очищают ее, как огнем, что это неизбежная борьба, без которой победа и царство истины не было бы прочно…» И мало ли что он еще говорил!..
— А где «истина»? он не отвечал на этот Пилатов вопрос?
— Вон там, — сказала она, указывая назад на церковь, — где мы сейчас были!.. Я это до него знала…
— Ты думаешь, что он прав?.. — спросил он, стараясь хоть мельком заглянуть ей в душу.
— Я не думаю, а верю, что он прав. А вы? — повернувшись к нему, спросила она с живостью.
Он утвердительно наклонил голову.
— Зачем же меня спрашиваете?
— Есть неверующие: я хотел знать твое мнение…
— Я в этом, кажется, не скрывалась от вас: вы часто видите мою молитву…
— Да, но я желал бы слышать ее. Скажи, о чем ты молишься, Вера?
— О неверующих… — тихо сказала она.
— А я думал — о своей тревоге, об этой буре…
— Да… в этом — и моя тревога, и моя буря!.. — шептала она. Он не слыхал.
Проходя мимо часовни, она на минуту остановилась перед ней. Там было темно. Она, с медленным, затаенным вздохом, пошла дальше, к саду, и шла всё тише и тише. Дойдя до старого дома, она остановилась и знаком головы подозвала к себе Райского.
— Послушайте, что я вам скажу… — тихо и нерешительно начала она, как будто преодолевая себя.
— Говори, Вера…
— Вы сказали… — еще тише начала она, — что самое верное средство против… «бури»… это не ходить туда…
Она показала к обрыву.
— Да, вернее этого нет.
— Я хотела просить вас…
Она остановилась, держа его за борт пальто.
— Я жду, Вера, — шептал и он, с легкой дрожью нетерпения и, может быть, тяжелого предчувствия. — Вчера я ждал только для себя, чтоб унять боль; теперь я жду для тебя, чтоб помочь тебе — или снести твою ношу, или распутать какой-то трудный узел, может быть, спасти тебя…
— Да, помогите… — сказала она, отирая платком выступившие слезы, — я так слаба… нездорова… сил у меня нет…
— Не поможет ли лучше меня бабушка? Откройся ей, Вера; она женщина, и твое горе, может быть, знакомо ей…
Вера, зажав глаза платком, отрицательно качала головой.
— Нет, она не такая… она ничего этого не знала…
— Что же я могу сделать?.. скажи всё…
— Не спрашивайте меня, брат. Я не могу сказать всего. Сказала бы всё, и бабушке, и вам… и скажу когда-нибудь… когда пройдет… а теперь пока не могу…
— Как же я могу помочь, когда не знаю ни твоего горя, ни опасности? Откройся мне, и тогда простой анализ чужого ума разъяснит тебе твои сомнения, удалит, может быть, затруднения, выведет на дорогу… Иногда довольно взглянуть ясно и трезво на свое положение, и уже от одного сознания становится легче. Ты сама не можешь: дай мне взглянуть со стороны. Ты знаешь, два ума лучше одного…
— Никакие умы, никакой анализ — не выведут на дорогу, следовательно и говорить бесполезно! —
