X
На другой день после такой бессонной ночи Татьяна Марковна послала с утра за Титом Никонычем. Он приехал было веселый, радуясь, что угрожавшая ей и «отменной девице» Вере Васильевне болезнь и расстройство миновались благополучно, привез громадный арбуз и ананас в подарок, расшаркался, разлюбезничался, блистая складками белоснежной сорочки, желтыми нанковыми панталонами, синим фраком с золотыми пуговицами и сладчайшей улыбкой.
— Обновил к осени фуфайку: поздравьте, — сказал он, — подарок дражайшего Бориса Павловича…
Взглянув на Татьяну Марковну, он вдруг остолбенел и испугался.
Она, накинув на себя меховую кацавейку и накрыв голову косынкой, молча сделала ему знак идти за собой и повела его в сад. Там, сидя на скамье Веры, она два часа говорила с ним и потом воротилась, глядя себе под ноги, домой, а он, не зашедши к ней, точно убитый, отправился к себе, велел камердинеру уложиться, послал за почтовыми лошадьми и уехал в свою деревню, куда несколько лет не заглядывал.
Райский зашел к нему и с удивлением услышал эту новость. Обратился к бабушке, та сказала, что у него в деревне что-то непокойно.
Вера была грустнее, нежели когда-нибудь. Она больше лежала небрежно на диване и смотрела в пол или ходила взад и вперед по комнатам старого дома, бледная, с желтыми пятнами около глаз.
На лбу у ней в эти минуты ложилась резкая линия — намек на будущую морщину. Она грустно улыбалась, глядя на себя в зеркало. Иногда подходила к столу, где лежало нераспечатанное письмо на синей бумаге, бралась за ключ и с ужасом отходила прочь.
«Куда уйти? где спрятаться от целого мира?» — думала она.
Нынешний день протянулся до вечера, как вчерашний, как, вероятно, протянется завтрешний. Настал вечер, ночь. Вера легла и загасила свечу, глядя открытыми глазами в темноту. Ей хотелось забыться, уснуть, но сон не приходил.
В темноте рисовались ей какие-то пятна, чернее самой темноты. Пробегали, волнуясь, какие-то тени по слабому свету окон. Но она не пугалась: нервы были убиты, и она не замерла бы от ужаса, если б из угла встало перед ней привидение, или вкрался бы вор или убийца в комнату, не смутилась бы, если б ей сказали, что она не встанет более.
И она продолжала глядеть в темноту, на проносившиеся волнистые тени, на черные пятна, сгущавшиеся в темноте, на какие-то вертящиеся, как в калейдоскопе, кружки…
Вдруг ей показалось, что дверь ее начинает понемногу отворяться, вот скрыпнула…
Она оперлась на локоть и устремила глаза в дверь.
Показался свет и рука, загородившая огонь. Вера перестала смотреть, положила голову на подушку и притворилась спящею. Она видела, что это была Татьяна Марковна, входившая осторожно с ручной лампой. Она спустила с плеч на стул салоп и шла тихо к постели, в белом капоте, без чепца, как привидение.
Поставив лампу на столик, за изголовьем Веры, она сама села напротив, на кушетку, так тихо, что не стукнула лампа у ней, когда она ставила ее на столик, не заскрипела кушетка, когда она садилась.
Она пристально смотрела на Веру: та лежала с закрытыми глазами. Татьяна Марковна, опершись щекой на руку, не спускала с нее глаз и изредка, удерживая вздохи, тихо облегчала ими грудь.
Прошло больше часа. Вера вдруг открыла глаза: Татьяна Марковна смотрит на нее пристально.
— Тебе не спится, Верочка?
— Не спится.
— Отчего?
Молчание. Вера глядела в лицо Татьяны Марковны и заметила, что она бледна.
«Не может перенести удара, — думала Вера, — а притворства недостает, правда рвется наружу…»
— Зачем вы казните меня и по ночам, бабушка? — сказала она тихо.
Бабушка молча смотрела на нее.
Вера отвечала ей таким же продолжительным взглядом. Обе женщины говорили глазами и, казалось, понимали друг друга.
— Не смотрите так, ваша жалость убьет меня. Лучше сгоните меня со двора, а не изливайте по капле презрение… Бабушка! мне невыносимо тяжело! простите, а если нельзя, схороните меня куда-нибудь живую! Я бы утопилась…
— Зачем, Вера, не то говорит у тебя язык, что думает голова?
— А зачем вы молчите? что у вас на уме? Я не понимаю вашего молчания и мучаюсь. Вы хотите что- то сказать и не говорите…
— Тяжело, Вера, говорить. Молись — и пойми бабушку без разговора… если можно…
— Пробовала молиться, да не могу. О чем? чтоб умереть скорей?
— О чем ты тоскуешь, когда всё забыто? — сказала Татьяна Марковна, пытаясь еще раз успокоить Веру, и пересела с кушетки к ней на постель.
— Нет, не забыто! моя вина написана у вас в глазах… Они всё говорят…
— Что они говорят?
— Что нельзя жить больше, что… всё погибло.
— Не умеешь ты читать бабушкиных взглядов!
— Я умру, я знаю! только бы скорей, ах, скорей! — говорила Вера, ворочая лицо к стене.
Татьяна Марковна тихо покачала головой.
— Нельзя жить! — с унылой уверенностью повторила Вера.
— Можно! — с глубоким вздохом сказала Татьяна Марковна.
— После… того?.. — обернувшись к ней, спросила Вера.
— После того…
Теперь Вера вздохнула безнадежно.
— Вы не знаете, бабушка… вы не такая!..
— Такая!.. — чуть слышно, наклоняясь к ней, прошептала Татьяна Марковна.
Вера быстро взглянула на нее с жадностью раза два-три, потом печально опустилась на подушки.
— Вы святая! Вы никогда не были в моем положении… — говорила она, как будто про себя. — Вы праведница!
— Грешница! — чуть слышно прошептала Татьяна Марковна.
— Все грешны… но не такая грешная, как я…
— Такая же…
— Что?! — вдруг приподнявшись на локоть, с ужасом в глазах и в голосе, спросила Вера.
— Такая же грешница, как и ты…
Вера обеими руками вцепилась ей в кофту и прижалась лицом к ее лицу.
— Зачем клевещешь на себя? — почти шипела она, дрожа, — чтоб успокоить, спасти бедную Веру? Бабушка, бабушка, не лги!
— Я не лгу никогда, — шептала, едва осиливая себя, старуха, — ты это знаешь. Солгу ли я теперь? Я грешница… грешница… — говорила она, сползая на колени перед Верой и клоня седую голову ей на грудь. — Прости и ты меня!
Вера замерла от ужаса.
— Бабушка… — шептала она и в изумлении широко открыла глаза, точно воскресая, — может ли это быть?
И вдруг с силой прижала голову старухи к груди.
— Что ты делаешь? зачем говоришь мне это?.. Молчи! Возьми назад свои слова! Я не слыхала, я их забуду, сочту своим бредом… не казни себя для меня!
— Нельзя: Бог велит! — говорила старуха, стоя на коленях у постели и склонив голову.
— Встань, бабушка!.. Поди ко мне сюда!..
Бабушка плакала у ней на груди.
