Вот и вся история. Ее Василиса знает…
— Mais non! не всё тут… Конечно, я не верю… это быть не может! Татьяна Марковна!
— Что же пьяная баба еще рассказывает? — допытывался Райский.
— Что… в одну ночь граф подстерег rendez-vous Татьяны Марковны с Ватутиным в оранжерее… Но такое решительное rendez-vous… Нет, нет… — Она закатилась смехом. — Татьяна Марковна! Кто поверит!
Райский вдруг стал серьезно слушать. У него проснулись какие-то соображения в голове и захватило дух от этой сплетни.
— Дальше? — тихо спросил он.
— Граф дал пощечину Титу Никонычу…
— Это ложь! — вскочив с места, перебил Райский. — Тит Никоныч джентльмен… Он не вынес бы этого…
— И я говорю «ложь»! — проворно согласилась Крицкая. — Он и не вынес… — продолжала она. — Он сбил с ног графа, душил его за горло, схватил откуда-то между цветами кривой садовничий нож и чуть не зарезал его…
Райский изменился в лице.
— Ну? — спросил он, едва дыша от нетерпения.
— Татьяна Марковна остановила его за руку: «Ты, говорит, дворянин, а не разбойник — у тебя есть шпага!» — и развела их. Драться было нельзя, чтоб не огласить ее. Соперники дали друг другу слово: граф — молчать обо всем, а тот — не жениться… Вот отчего Татьяна Марковна осталась в девушках… Не подло ли распускать такую… гнусную клевету!
Райский от волнения вздохнул всей грудью.
— Видите, что это… ложь! — сказал он, — кто мог видеть и слышать их?
— Садовник спал там где-то в углу и будто всё видел и слышал. Он молчал, боялся, был крепостной… А эта пьяная баба, его вдова, от него слышала — и болтает… Разумеется, вздор — кто поверит! я первая говорю: ложь, ложь! эта святая, почтенная Татьяна Марковна!.. — Крицкая закатилась опять смехом и вдруг сдержалась. — Но что с вами? Allons donc, oubliez tout! Vive la joie! [168] — сказала она. — Что вы нахмурились? перестаньте. Я велю еще подать вина!
— Нет, нет, я боюсь…
— Чего, скажите?.. — томно спросила она.
— Дурно сделается… я не привык пить! — сказал он и встал с места. И она встала.
— Прощайте, навсегда…
— Куда! Нет, нет!
— Я бегу от этих опасных мест, от обрывов, от пропастей!.. Прощайте, прощайте!..
Он схватил шляпу и быстро ушел. Она осталась как окаменелая, потом проворно позвонила.
— Коляску мне! — сказала она вошедшей девушке, — и одеваться — я еду с визитами!
Райский вышел от нее, и всё вылетело у него из головы: осталась — одна «сплетня»! Он чувствовал в рассказе пьяной бабы — в этой сплетне — истину…
У него в руках был ключ от прошлого, от всей жизни бабушки.
Ему ясно всё: отчего она такая? откуда эта нравственная сила, практическая мудрость, знание жизни, сердца? отчего она так скоро овладела доверием Веры и успокоила ее, а сама так взволновалась? И Вера, должно быть, знает всё…
Образ старухи стал перед ним во всей полноте.
Думая только дать другое направление слухам о Вере, о себе и о Тушине, он нечаянно наткнулся на забытую, но живую страницу своей фамильной хроники, другую драму, не опасную для ее героев — ей минула сорокалетняя давность, но глубоко поглотившую его самого.
Он понял теперь бабушку. Он вошел к ней с замирающим от волнения сердцем, забыл отдать отчет о том, как он передал Крицкой рассказ о прогулке Веры в обрыве, и впился в нее жадными глазами.
— Борюшка! — с изумлением сказала она, отступая от него, — что это, друг мой, от тебя, как из бочки, вином разит…
Она посмотрела на него с минуту пристально, увидела этот его вонзившийся в нее глубоко выразительный взгляд, сама взглянула было вопросительно — и вдруг отвернулась к нему спиной.
Она поняла, что он узнал «сплетню» о ней самой.
XXII
Наконец совершилась и свадьба Марфиньки с Викентьевым, против общего ожидания, очень скромно. Приглашено было на нее только высшее общество города и несколько окрестных помещиков, что, однако, составило человек пятьдесят.
Венчали их в сельской церкви, после обедни в воскресенье, и потом гостям предложен был парадный завтрак в большой зале старого дома, которую перед тем за неделю мыли, чистили, скребли, чтоб отпировать в ней в последний раз.
Ни разливанного моря, ни разгоряченных лиц и развязных языков, ни радостных кликов не было. Пуще всего разочарована была дворня этой скромностью, хотя люди и успели напиться, но не до потери смысла, и по этой причине признали свадьбу невеселою.
Барыня обнаружила тут свою обычную предусмотрительность, чтобы не перепились ни кучера, ни повара, ни лакеи. Все они были нужны: одни готовить завтрак, другие служить при столе, а третьи — отвезти парадным поездом молодых и всю свиту до переправы через реку. Перед тем тоже было работы немало. Целую неделю возили приданое за Волгу: гардероб, вещи, множество ценных предметов из старого дома — словом, целое имущество.
Марфинька сияла, как херувим, — красотой, всей прелестью расцветшей розы, и в этот день явилась в ней новая черта, новый смысл в лице, новое чувство, выражавшееся в задумчивой улыбке и в висевших иногда на ресницах слезах.
Сознание новой жизни, даль будущего, строгость долга, момент торжества и счастья — всё придавало лицу и красоте ее нежную, трогательную тень. Жених был скромен, почти робок: пропала его резвость, умолкли шутки, он был растроган. Бабушка задумчиво-счастлива. Вера непроницаема и бледна.
Райский с умилением брата смотрел на невесту, и когда она вышла из своей комнаты, совсем одетая, он сначала ахнул от восторга, потом испугался, заметив в ее свадебном померанцевом букете несколько сухих, увядших цветков.
— Что это? — спросил он торопливо, сам уже догадываясь.
— Это из Верочкина букета, который она мне подарила в день моего рождения, — сказала она наивно.
Райский уговорил ее вынуть их и сам проворно помогал вытаскивать, сославшись на какую-то тут же изобретенную им дурную примету.
Затем всё прошло благополучно, включая и рыдания молодой, которую буквально оторвали от груди бабушки, — но это были тоже благополучные рыдания.
И сама бабушка едва выдержала себя. Она была бледна: видно было, что ей стоило необычайных усилий устоять на ногах, глядя с берега на уплывающую буквально — от нее дочь, так долго покоившуюся на ее груди, руках и коленях.
Она залилась только слезами дома, когда почувствовала, что объятия ее не опустели, что в них страстно бросилась Вера и что вся ее любовь почти безраздельно принадлежит этой другой, сознательной, созрелой дочери, ставшей такою путем горького опыта.
Тушин не уехал к себе после свадьбы. Он остался у приятеля в городе. На другой же день он явился к Татьяне Марковне с архитектором. И всякий день они рассматривали планы, потом осматривали оба дома, сад, все службы, совещались, чертили, высчитывали, соображая радикальные переделки на будущую весну.
