раскрывают рты в ожидании корма.
Ноги не умещались под стулом, а хватали на середину комнаты, путались между собой и мешали ходить. Им велено быть скромными, говорить тихо, а из утробы четырнадцатилетнего птенца вместо шепота раздавался громовый бас; велел отец сидеть чинно, держать ручки на брюшке, а на этих еще тоненьких «ручках» уж отросли громадные, угловатые кулаки.
Не знали, бедные, куда деться, как сжаться, краснели, пыхтели и потели, пока Татьяна Марковна, частию из жалости, частию оттого, что от них в комнате было и тесно, и душно, и «пахло севрюгой», как тихонько выразилась она Марфиньке, не выпустила их в сад, где они, почувствовав себя на свободе, начали бегать и скакать, только прутья от кустов полетели в стороны, в ожидании, пока позовут завтракать.
Райский вошел в гостиную после всех, когда уже скушали пирог и приступили к какому-то соусу. Он почувствовал себя в том положении, в каком чувствует себя приезжий актер, первый раз являясь на провинциальную сцену, предшествуемый толками и слухами. Всё вдруг смолкло и перестало жевать, и всё устремило внимание на него.
— Внук мой, от племянницы моей, покойной Сонички! — сказала Татьяна Марковна, рекомендуя его, хотя все очень хорошо знали, кто он такой.
Кое-кто привстал и поклонился, Нил Андреич благосклонно смотрел, ожидая, что он подойдет к нему, барыни жеманно начали передергиваться и мельком взглядывать в зеркало.
Молодые чиновники в углу, завтракавшие стоя, с тарелками в руках, переступили с ноги на ногу; девицы неистово покраснели и стиснули друг другу, как в большой опасности, руки; четырнадцатилетние птенцы, присмиревшие в ожидании корма, вдруг вытянули от стены до окон и быстро с шумом повезли назад свои скороспелые ноги и выронили из рук картузы.
Райский сделал всем полупоклон и сел подле бабушки, прямо на диван. Общее движение.
— Эк, плюхнул куда! — шепнул один молодой чиновник другому, — а его превосходительство глядит на него…
— Вот Нил Андреич, — сказала бабушка, — давно желал тебя видеть… он —
— Кто эта барынька: какие славные зубы и пышная грудь? — тихо спросил Райский бабушку.
— Стыд, стыд, Борис Павлыч: горю! — шептала она. — Вот, Нил Андреич, — сказала она, — Борюшка давно желал представиться вам…
Райский открыл было рот, чтоб возразить, но Татьяна Марковна наступила ему на ногу.
— Что же не удостоили посетить старика: я добрым людям рад! — произнес добродушно Нил Андреич. — Да ведь с нами скучно, не любят нас нынешние: так ли? Вы ведь из новых? Скажите-ка правду.
— Я не разделяю людей ни на новых, ни на старых, — сказал Райский, принимаясь за пирог.
— А ты погоди есть, поговори с ним, — шептала бабушка, — успеешь!
— Я буду и есть, и говорить, — отвечал вслух Райский.
Бабушка сконфузилась и сердито отвернула плечо.
— Не мешайте ему, матушка, — сказал Нил Андреич, — на здоровье, народ молодой! Так как же вы понимаете и принимаете людей, батюшка? — обратился он к Райскому, — это любопытно!
— А смотря по тому, какое они впечатление на меня делают, так и принимаю!
— Похвально! Люблю за правду! Ну, как вы, например, меня понимаете?
— Я вас боюсь.
Нил Андреич с удовольствием засмеялся.
— Чего же, скажите? Я позволяю говорить откровенно! — сказал он.
— Чего боюсь? вот видите…
— «Ваше превосходительство», — подсказала бабушка, но Райский не слушал.
— Вы, говорят, журите всех: кому-то голову намылили, что у обедни не был, бабушка сказывала…
Татьяна Марковна так и не вспомнилась. Она даже сняла чепец и положила подле себя: ей вдруг стало жарко.
— Что ты, что ты, Борис Павлыч, — на меня!.. — останавливала она.
— Не мешайте, не мешайте, матушка! Слава Богу, что вы сказали про меня: я люблю, когда обо мне правду говорят! — вмешался Нил Андреич.
Но бабушка была уж сама не своя: она не рада была, что затеяла позвать гостей.
— Точно, журю: помнишь? — сказал он, обратясь к дверям, где толпились чиновники.
— Точно так, ваше превосходительство! — проворно отвечал один, выставив ногу вперед и заложив руки назад, — меня однажды…
— А за что?
— Был одет пестро…
— Да, в воскресенье пожаловал ко мне от обедни: за это спасибо — да уж одолжил! Вместо фрака какой-то сюртучок на отлете…
— Не этакий ли, что на мне? — спросил Райский.
— Да, почти: панталоны клетчатые, жилет полосатый — шут шутом!
— А тебя журил? — обратился он к другому.
— Был грех, ваше превосходительство, — говорил тот, скромно склоняя и гладя рукой голову.
— А за что?
— За папеньку тогда…
— Да, вздумал отца корить: у старика слабость — пьет. А он его усовещивать, отца-то! Деньги у него отобрал! Вот и пожурил: и что ж, спросите их: благодарны мне же!
Чиновники, при этой похвале, от удовольствия переступили с ноги на ногу и облизали языком губы.
— Я спрашиваю вас: к добру или к худу? А послушаешь: «Всё старое нехорошо, и сами старики глупы, пора их долой!» — продолжал Тычков, — дай волю — они бы и того… готовы нас всех заживо похоронить, а сами сели бы на наше место, — вот ведь к чему всё клонится! Как это по-французски есть и поговорка такая, Наталья Ивановна? — обратился он к одной барыне.
— Ote-toi de la pour que je m’y mette…[97] — сказала она.
— Ну да, вот чего им хочется, этим умникам в кургузых одеяниях! А как эти одеяния называются по- французски, Наталья Ивановна? — спросил он, обратясь опять к барыне и поглядывая на жакетку Райского.
— Я не знаю! — сказала она с притворной скромностью.
— Ой, знаешь, матушка! — лукаво заметил Нил Андреич, погрозя пальцем, — только при всех стыдишься сказать. За это хвалю!
— Так изволите видеть: лишь замечу в молодом человеке этакую прыть, — продолжал он, обращаясь к Райскому, — дескать, «я сам умен, никого и знать не хочу» — и пожурю, и пожурю, не прогневайтесь!
— Точно что не к добру это всё новое ведет, — сказал помещик, — вот хоть бы венгерцы и поляки бунтуют: отчего это? Всё вот от этих новых правил!
— Вы думаете? — спросил Райский.
— Да-с, я так полагаю: желал бы знать ваше мнение… — сказал помещик, подсаживаясь поближе к Райскому, — мы век свой в деревне, ничего не знаем, поэтому и лестно послушать просвещенного человека…
Райский с иронией поклонился слегка.
— А то прочитаешь в газетах, например, вот хоть бы вчера читал я, что шведский король посетил город Христианию, и не знаешь, что этому за причина?
— А вам это интересно знать?
— Зачем же пишут об этом, если королю не было особой причины посетить Христианию?..
— Не было ли там большого пожара: этого не пишут? — спросил Райский.
Помещик, Иван Петрович, сделал большие глаза.
— Нет, о пожаре не пишут, а сказано только, что «его величество посетил народное собрание».
Тит Никоныч и советник палаты переглянулись и усмехнулись. После этого замолчали.
