ломали шапки, низко кланялись, по очереди подходили за благословением. Некоторые, видимо, самые верующие, бухались перед служителями церкви на колени, совершенно не обращая внимания на грязь под ногами. Народу на том конце перрона все прибывало, и через некоторое время шум толпы начал перекрывать звуки собственно станции.
Из вагона выглянул начальник поезда с погонами капитана. Он, видимо, вышел в тамбур подышать, услышал шум и решил выяснить, в чем тут дело. Селиванов, заметивший движение на площадке, быстро повернулся. Увидев Андрона, военврач сначала нахмурился, но потом, оглядев рыжего солдата, который не только успел отбросить окурок, но и принять стойку «смирно» и отдать честь по всем правилам, без всякого окрика, приветливо обратился к нему:
— Ты, что ли, братец, рядовой Селиванов?
— Так точно, Ваше Благородие!
Коллежский асессор еще раз оглядел солдата и подумал о том, что давненько он не видал такого бравого служаку, а главное — старательного, если, конечно, верить рекомендациям.
— Зачисляю тебя санитаром. Поступаешь в распоряжение доктора Хватова. Хвалит он тебя, да и сам теперь вижу — молодец!
— Рад стараться, Ваше Благородие!
— Вольно, Селиванов, — начальник поезда дождался, когда Андрон встанет «вольно». — Вот что, служивый… Сходи посмотри, что там происходит, потом доложишь.
Солдат отдал честь и двинулся на другой конец перрона, в сторону толпы, которая все прибывала. Подойдя ближе, Селиванов увидел открывающуюся дверь одного из товарных вагонов. Толпа загомонила еще сильнее. Из вагона стали спрыгивать какие-то люди.
Красный командир Андрей Горшков попал в плен по собственной неосторожности. Кто знал, что колчаковцы, вдруг побежавшие в панике под натиском его батальона, неожиданно развернутся, а с флангов кинжальным огнем по наступающим в беспорядке ротам вдарят пулеметы? Батальон, который наступал на станцию Кормовище, расколошматили в считанные минуты. Кто смог и успел — тот отступил, некоторые в панике бросились бежать назад, многие погибли, а Горшков и еще восемнадцать красноармейцев попали в плен.
«Все! Отвоевались», — подумал Андрей, когда его вместе с бойцами окружили колчаковцы. Оружие отобрали, избили крепко. Однако вместо того, чтобы расстрелять на месте, попавших в плен красноармейцев рассадили по нескольким саням и скорым порядком повезли под конвоем казачков на ту самую станцию Кормовище, которую большевики так хотели занять, чтобы окружить отступавших по Горнозаводской ветке белогвардейцев. До места назначения добрались к вечеру. На станции Горшкова и его бойцов подвезли прямо к эшелону, стоящему под парами, и, недолго думая, прикладами загнали в товарный вагон. Как только пленных затолкали внутрь и закрыли за ними дверь, раздался свисток. Состав тронулся. У Горшкова сложилось впечатление, что ждали только их приезда.
Эшелон двигался всю ночь без остановок. Иногда поезд замедлял ход, видимо, проходя железнодорожные станции и на подъемах, а потом вновь разгонялся. Колчаковцы явно спешили, но находящимся внутри арестантского вагона людям легче от этого не становилось. Было очень тесно. Кроме Андрея с товарищами в теплушку затолкали еще человек шестьдесят. В основном — командиры и комиссары. Кроме них в вагоне толкались и девять матросов, держащихся несколько особняком. Народ в основном сидел на корточках или стоял, так как лежать оказалось не на чем. Несколько затоптанных охапок прошлогоднего сена не в счет. Обсуждали, куда и зачем их везут, но вариантов много, а люди устали и жались друг к другу, чтобы не замерзнуть в холодном вагоне. Отхожего места тоже не было. Нужду справляли в одном из углов.
Горшкову и его бойцам не повезло. Они, как последние прибывшие, стояли у самой двери. Сквозь щели сквозило, и хотя дышали свежим воздухом, мерзли сильно. Топали ногами, менялись местами, пытаясь спрятаться от ветра и снега, залетающего сквозь щели.
Заснуть Андрей не мог. Командир то присаживался на корточки, то вставал, как и остальные узники. От сиденья на полу сразу начинало стыть все тело. Кругом слышались обрывки разговоров. Народ старался перекричать грохот движущегося поезда, тем более что изношенный и щелястый арестантский вагон шумел и гремел много больше других. На одном из подъемов, когда поезд ощутимо сбавил ход и лязг поутих, Горшков услышал разговор стоящих рядом матросов.
— Похоже, отгуляли мы, братишки, — негромко и очень спокойно говорил один из них, видимо, старший по возрасту. — Хорошо погуляли. Всего попробовали — и вина господского, и баб ихних. Амба нам пришла.
— Побьют? — спросил кто-то.
— Наверняка.
— А везут чего?
— А хрен их, крыс сухопутных, знает? Господа, театру любят. Может, и нас для какого представления приберегли?
— Да, уж, — вдохнул еще один и закашлялся тем глубинным кашлем, услышав который думаешь, что сейчас человек выплюнет из себя легкие. Его постучали по спине. Успокоился, харкнул под ноги:
— Точно поубивают нас, братишки. Обозлились господа, как черти морские. Якорь им всем в гузно, мать их за ногу, в перехлест, да об бронепалубу. Стреляли мы их, а надо было под корень изводить. Всех до единого.
— Чего уж теперя-то делать? — всхлипнул совсем молодой голос.
— Плюнуть им в харю, а потом помереть. Боле ничего.
— Можешь еще жопу господским бабам напоследок показать али еще чего, — встрял кто-то.
Кругом загоготали, но смех быстро смолк.
— Можа, пожалеють? — В молодом голосе слышалась надежда.
— Господь Бог тебя пожалеет, а могет быть, и черт самый главный, — бас этого матроса был похож на пароходный гудок.
— Этот пожалеет. Отправит уголек в топки подкидывать до Божьего Суда, — отмахнулся другой.
— Уголек подбрасывать — это ничего. Работенка для матросни привычная.
Вот за такими разговорами и короталась ночь, сквозь которую шел эшелон. Обреченным на смерть всегда есть что вспомнить и о чем поговорить в последнюю ночь жизни.
Несмотря на балагурство матросов и их показную браваду, никто особо не сомневался, что жить людям, тесно прижимавшимся друг к другу, осталось недолго. Андрей и сам это чувствовал. Он думал о том, как прожил свою жизнь. Вспоминал родных и мирное время, потом мысли его перекинулись уже на Великую войну. Потом Революция и Гражданская.
В последнее время он очень много думал о происходящем вокруг. Особенно много мыслей появилось после того, как они похоронили вместе с колчаковцами жителей в той страшной деревне. Практически каждую ночь ему снились мертвые дети и сожженные избы. Иногда во сне с ним разговаривал дед из Малой Бартымки. Он говорил всегда непонятно, Андрей никогда не слышал его слов, сколько ни пытался разобрать. Горшков обычно вскидывался в холодном поту, после того как дед в его сне обреченно махал рукой и совершенно четко произносил: «Не слышишь ты меня, Андрюша (Взмах руки). Порядку у вас нет, а должон быть! Бьете друг друга без жалости. Зачем бьете? Вторую Смуту устроили. Сеять и детей ростить когда будете?»
Размышляя о словах повесившегося старика, Андрей припомнил, как их полк отвели на переформирование в Кунгур. Его как раз назначили командиром батальона. Предыдущего убили. Полк пополнили, выдали зимнее обмундирование, солдаты поели вдосталь, сходили в баню. Перед тем как их опять отправили на фронт, был митинг. Выступали многие и говорили тоже о многом. Больше всего Горшкову запомнилось выступление товарища Троцкого, который как раз в это время прибыл с инспекцией в Кунгур. Троцкий говорил недолго, но некоторые его слова запомнились многим. Он показал в сторону Екатеринбурга рукой и сказал: «Там те, кто морил голодом вас и ваших детей. Чем быстрее мы их разобьем, тем скорее дети перестанут пухнуть по весне от голода и умирать от недоедания. Пора сеять хлеб и строить будущее. Уничтожим тех, кто стоит у нас на пути, и наведем порядок в нашей стране!».
Люди тогда говорили, что прав Председатель Реввоенсовета, очень многие с ним согласились, и
