совершенно не хотелось.
Любовь Владимировна, постучавшись, вошла в купе и, присев в кресло, приготовилась стенографировать. Вот уже второй день мы работали над статьей для «Правды». Текст, посвященный текущему моменту и трудностям, с которыми столкнулась молодая республика Советов при строительстве рабоче-крестьянской Красной армии, шел тяжело.
Меня периодически отвлекали, грохот на улице мешал сосредоточиться. Постоянные повторы уже начинали бесить. Только после того, как поезд тронулся в сторону Челябинска, наконец, появилось достаточно времени и для этой очень важной работы.
Я диктовал, девушка быстро записывала и периодически поднимала на меня свои чудесные глаза, в которых читались явно противоречивые чувства — удивление, непонимание, иногда даже восхищение. Мимика выдавала мою стенографистку с головой. Ее определенно тянуло ко мне, но при этом товарищ Троцкий все еще оставался врагом людей, которых она считала своими и если не любила, то уважала. С другой стороны, ожидать иного от молодой неопытной девушки просто странно.
Надиктовав солидный кусок статьи, я решил сделать небольшой перерыв:
— Любовь Владимировна, вы несколько раз так удивленно на меня посмотрели, что невольно возник вопрос — что же вас так удивило? Если это не секрет, конечно.
Девушка мило покраснела и, подумав, ответила:
— Меня поражает ваше отношение к происходящему, Лев Давидович. Никогда бы не подумала, что вас так занимают вопросы строительства государства вообще, а особенно крестьянский вопрос. Мне всегда казалось, что деревней вообще никто не интересуется, а большевиков крестьяне волнуют только с точки зрения мобилизации и продразверстки. Тем более вы — председатель Реввоенсовета. Я всегда думала, что вас интересует только война и Мировая Революция.
— Нет, Любовь Владимировна. Меня волнует не только Мировая Революция. Кроме нее, меня волнует еще множество вопросов. В том числе и вопрос вашей милой улыбки.
Кудрявцева опустила глаза и покраснела так, что ее можно стало спокойно прятать в помидорах. Не найдут.
— Простите меня, Любовь Владимировна, за несколько вольные слова. Не хотел вас смутить, но не смог удержаться от того, чтобы не сказать комплимент такой красивой девушке, как вы. Не обижайтесь на меня. Пожалуйста. Если неприятно — скажите.
Любовь Владимировна посмотрела на меня и улыбнулась.
— Я не обижаюсь, Лев Давидович. Мне приятно ваше внимание. Просто немного теряюсь, потому что представляла вас другим.
— И каким же вы меня представляли?
— Не таким, Лев Давидович. Вы охватываете такой громадный круг вопросов, решаете столь невообразимое количество проблем, что поневоле восхитишься вашим умом, организованностью, работоспособностью, энергией и эрудицией.
— Теперь вы меня смущаете, Любовь Владимировна. Я же не кадет, чтобы … м-м-м… разглагольствовать и заговоры устраивать. Мне дело надо делать — Революцию защищать, о солдатах, крестьянах и рабочих думать. О хлебе и где его взять тоже. Накормить людей необходимо прямо сейчас, как можно быстрее, сию минуту. Продразверстка — хоть и временная мера, но необходимая, и проводить ее приходится красноармейцам. Сейчас хлеб и другие продукты для фронта и рабочих вроде как есть, а в следующем году что делать? Хлеб еще вырастить и собрать надо. Как сделать так, чтобы и хлеб взять, и деревню против себя не настроить? Вот это вопросы, от которого мозги закипают, а кругом все сидят и умничают. Эсеры еще, куда ни шло, а партия кадетов, например, вообще себя особо не напрягает. Разве что языки от постоянной трепли распухнут. Иногда только, видимо, от скуки, заговор устроят, а когда и убийство видного или не очень большевика. Переворот тоже могут сделать, как в Омске. Посадили марионетку Колчака и с визгом бросились делить портфели. Называют себя «Партией народной свободы», а договориться даже между собой не могут, но, тем не менее, уже и в этом нашли крайних. Большевики нынче в моде, значит, они во всем и виноваты. Мы же для других партий, особенно кадетов, самые плохие — на немецкие деньги армию развалили и революцию устроили, взбунтовали недемократических рабочих, «либеральную и самую прогрессивную общественность» разогнали, с мужичьем сиволапым дружбу водим, не хотим воспринимать «общедемократические ценности», да еще не позволяем осколкам Империи жить, как им заблагорассудится. Совсем коммунисты плохие и негуманные. Во всем они виноваты, а конституционно-демократическая партия — самая лучшая на свете.
Совсем «профессорская партия» от земли оторвалась. Витают себе в облаках, забыв, что про эти их «ценности» девяноста процентам населения страны ничего не известно. У этих людей другие приоритеты — земля и воля, хлеб и дети, хозяйство, мир. Иные вещи их занимают. Я, например, прекрасно это сознаю. Вот и приходится работать, а не болтать, как профессор ваш с его кадетами.
Сделав небольшую паузу, чтобы выпить воды, я внимательно посмотрел на Кудрявцеву. Моя стенографистка сидела ни жива, ни мертва. Слушала очень внимательно, хотя и побледнела немного, после того, как услышала про заговор.
Подобные диалоги мы вели уже вторую неделю. Я методично, в стиле одного моего знакомого по прошлой жизни, «компостировал» девушке мозг. Парня звали Романом, он отличался редким умением «взрывать» при необходимости любой коллектив изнутри. «Пацаны» частенько пользовались его талантом. Чтобы не терять квалификацию, Рома тренировался на женском поле и семейных парах. Любовниц у него было около пятнадцати. Создавалось впечатление, что все эти женщины знают друг о друге, последними словами ругают столь способного юношу, но по каким-то причинам ничего не могут с собой поделать, стоит ему только появиться на горизонте. Я лично слышал, как однажды Роме заявили: «Ты совсем сдурел! Четыре месяца не звонил! Ну, приезжай скорее!» Умел парень найти единственно верные слова для каждого человека, чем с успехом и совершенно беспринципно пользовался. Те, кто его хорошо знал или работал с ним, старались ни при каких обстоятельствах не приводить Романа к себе домой, держа его подальше от своих родных. Парень походя разрушал семьи и отношения, поэтому его «талантами» умные люди предпочитали пользоваться на расстоянии. В отношении Кудрявцевой я пользовался проверенными методами, и результат был налицо.
— Лев Давидович, напрасно вы так говорите о Сергее Андреевиче. Он же за Россию болеет, за людей, их будущее, — вступилась за Котляревского Люба. — Профессор — великий ученый и подвижник науки.
— Все это, конечно, хорошо, Люба. Для кого он ее, науку, двигает-то? Зайдите в первый попавшийся крестьянский дом и покажите мне, что для него сделал ваш профессор. Чем помог этому крестьянскому хозяйству и конкретной семье?
— Но, Лев Давидович это же НАУКА! Исследования Сергея Андреевича помогут всему человечеству.
— Совершенно верно, моя дорогая. Основной труд профессора Котляревского под названием «Ламеннэ и современный католицизм» очень поможет людям, особенно российскому крестьянству. А вот мне плевать на все человечество, Любовь Владимировна. Мне здесь и сейчас людей кормить надо. Одевать, обувать и лечить тоже. Все это необходимо не то что сегодня — вчера. Я понимаю и признаю необходимость гуманитарных исследований в русле развития философии как фундаментальной науки, но не тогда, когда из сотни людей девяносто пять — голодны. В этом случае нужны хлеб и прикладная наука, решающая насущные проблемы текущего момента. Разве не так?
Я сделал паузу. Кудрявцева тоже сидела молча, что-то обдумывая.
— Вот ваш профессор Котляревский утром за завтраком мажет масло на хлеб. Сверху, на английский манер, джем кладет, потом откусит кусок, выпьет глоточек кофе с сахаром и сливками и, прожевав (с набитым ртом говорить же некультурно), начинает вслух размышлять о том, что хорошо для русского человека. Как там было-то…
