— Но ведь не все же такие, Лев Давидович. У многих никогда не было никаких деревень, больших денег, заводов. Люди жили на жалование и зачастую еле сводили концы с концами. Мои родители такие. Чем они виноваты?
— Передо мной ничем, Люба. Но как объяснить миллионам крестьян, надрывающихся всю жизнь от рассвета до заката, что у ваших родителей или такой красивой барышни, как вы, ничего нет? Речь даже не о воспитании, образовании или культуре. Вопрос в разнице условий жизни.
Кстати, Лев Николаевич Толстой в своих описаниях деревни конца прошлого века очень точен. Нет никаких оснований ему не верить. Толстой в своих путевых заметках писал, что богатым считается крестьянин, семья которого может дожить на урожае этого года до урожая следующего. Таких крестьян, по его свидетельству, примерно двадцать процентов. У середняков хлеб заканчивается к Рождеству, а большинство вообще никаких запасов не имеют и хлеб без лебеды в жизни никогда не видели.
Лев Николаевич попытался указать путь, по которому необходимо идти. Сам надел грубую рубаху и пошел в народ, пахал, сеял и писал детские сказки. Разве не так, Любовь Владимировна?
— Так, Лев Давидович, но Толстой вернулся к себе в усадьбу и продолжил писать романы.
— А что ему оставалось делать? Ни граф Толстой, ни я или вы, ни тем более профессор Котляревский не сумеем выдержать крестьянского быта хоть сколько-нибудь продолжительное время. Это не по силам ни эсерам, которые традиционно заигрывают с крестьянством, ни кадетам-заговорщикам, ни дворянам или интеллигенции. Вытерпеть сумеют только русские крестьяне. Поскольку мы с вами не способны к жизни в таких условиях, нам остается только попытка улучшить уровень жизни этих людей. Спуститься до их уровня быта — утопия. Лев Николаевич пытался — не получилось. У нас тоже не выйдет, мы просто погибнем. Ваш жених к таким условиям тоже не приспособлен. У вас есть жених, Любовь Владимировна?
— Вообще-то есть, Лев Давидович, — девушка уже вытерла слезы и сейчас задумчиво смотрела на меня.
— А как его зовут?
Люба какое-то время помолчала.
— Никак. Это совершенно неважно, Лев Давидович.
— Но я же не могу называть его «никаком». Должно же быть какое-то обозначение для этого юноши? Он, наверное, офицер? Красивая форма, погоны,… Что еще нужно девушкам?
Кудрявцева несколько натянуто улыбнулась.
— Пусть будет «юноша в погонах», если вам, Лев Давидович, это так важно.
Я засмеялся.
— Да, Люба. Хорошо же вы относитесь к вашему жениху. Надо же! «Юноша в погонах». Он тоже в заговоре участвует?
Кудрявцева вздрогнула от этого вопроса. Подняла голову. В ее глазах опять появились слезы, а губы слегка вздрагивали.
— Так вы все знаете, Лев Давидович?
— Все не все, Любовь Владимировна, но много, — я пристально смотрел ей в глаза, внимательно фиксируя мимику.
— Почему же тогда заговор до сих пор не разгромили?
— Хороший вопрос, Люба, — я поднялся и прошелся вдоль стола, прежде чем ответить. — Во-первых, кадеты еще ничего и не сделали толком, чтобы их громить. Во-вторых, есть еще надежда на то, что одумаются и займутся делом. Разогнать-то можно. Работать некому. Кадров нет. Вы предлагаете уничтожить предпоследние кадры и остаться с последними? Кто делом заниматься будет? Опять большевики?
Нас и так очень мало. Вопрос не в том, что кадетов не устраивают наши действия и политика. Им на это плевать. Им важно то, что они сами не у Власти. Главная претензия — мы бы сделали лучше. Так не делают же. У Колчака практически все правительство — кадеты, а толку ноль. Сами перепороли шомполами половину Сибири и Урала, а говорят, что это большевики виноваты. Пример очень показательный. Болтуны и белоручки, как до дела доходит, ничего не могут.
Кудрявцева с нарастающим напряжением внимала моим словам.
— Или кадеты уже сделали что-то такое, за что их пора громить?
Любаша не ответила на мой вопрос. Опустила голову, и из глаз закапали слезы.
— Люба, давайте сейчас об этом не будем. Я же не могу вставить свои мозги кадетам и профессору Котляревскому, вам или вашему «юноше в погонах». Все зависит только от выбора людей. Кто-то сумеет понять и принять свои ошибки, такой сделает правильные выводы и все свои способности направит для строительства нового государства. Другой же всю жизнь будет брызгать слюной и орать, что тупые русские люди его, такого интеллигентного не понимают. Визжать, что все кругом быдло и дерьмо, может каждый, а ты возьми лопату, засучи рукава и начинай работать. Болтать, как известно, — не мешки ворочать. Таких высылают из любой нормальной страны или лечат в сумасшедших домах, если болезнь совсем запущена. Сделай что-то нужное людям, полезное для страны, и к тебе прислушаются. Направь усилия не на абстрактное «благо», в рамках европейской культурной традиции, а на конкретные дела для своих соотечественников. Учителей в стране не хватает, а кадеты сидят по подвалам программки свои идиотские пишут. Я хоть в чем-то неправ, Люба?
Девушка какое-то время не отвечала, потом подняла голову.
— Не знаю, Лев Давидович.
Голос прозвучал жалобно. Сначала подумалось, что я «перегнул палку», но практически сразу понял, что затея моя, скорее всего, удалась. Все симптомы «разрыва мозга» налицо. Дожимать в такой ситуации очень опасно, так как можно вызвать сильнейшую негативную реакцию. Пора было заканчивать идеологическую обработку.
— Люба, почему я должен за вас думать и принимать решения? У нас свободная страна. Могу помочь, но только в том случае, если вы сами, голубушка, захотите этого. Делать выбор за вас не стану. Вы умная девушка и имеете все шансы поступить правильно. Думайте. Захотите все рассказать — хорошо. Не возникнет такого желания — значит не судьба. Бог его знает, чем все закончится, но сейчас у нас, у меня нет времени отвлекаться по мелочам. Вылезут кадеты с каким-нибудь заговором, даже разбираться никто особо не станет в деталях — выжжем каленым железом. Не вылезут — Карл Маркс с ними. Людей надо кормить и страну поднимать. Мне помощь нужна, а вы все в игры играете, как в первом классе гимназии, право слово. Нашли тоже время, — я вздохнул и с обреченным видом взмахнул рукой. — Лучше бы вы замуж вышли за жениха своего, Любовь Владимировна. Странный он у вас какой-то. Такая красивая девушка, умная, милая, добрая, а он шляется где-то, непонятно что делает. Я бы на вас женился не раздумывая, Любовь Владимировна.
Люба посмотрела на меня сквозь слезы и улыбнулась.
— Так вы же женаты, Лев Давидович.
Я посмотрел девушке прямо в глаза и заявил.
— Ради вас, Люба, я развелся бы. Только скажите. В тот же день и час.
Раньше я думал, что покраснеть еще сильнее, чем было до этого момента, Любовь Владимировна не сумеет. Я ошибался.
— В общем, сделаем так, милая. Решите мне рассказать про заговор кадетов — милости прошу. А сейчас я лучше продолжу надиктовывать статью, Любовь Владимировна. Иначе не знаю, чем все это может закончиться. Я начинаю забывать о Революции и тонуть в ваших прекрасных глазах.
Девушка совсем смутилась. Чтобы разрядить обстановку, предложил ей умыться и привести себя в порядок. Вскоре Люба вернулась из туалетной комнаты.
— Вы готовы записывать дальше, голубушка?
Кудрявцева совсем по-деловому кивнула.
Примерно через час мы закончили, и я отпустил стенографистку, взяв с нее обещание, что она как можно быстрее принесет мне уже готовый, отпечатанный текст. Как оказалось, девушка умеет не только стенографировать, а еще и курсы машинисток недавно закончила.
Вечером она сама пришла ко мне и уже без всяких слез сообщила о заговоре кадетов. Сначала рассказала, а потом и написала о том, что профессор Котляревский — один из активных участников организации «Национальный центр». Любаша знала, что заседания происходят преимущественно на
