Глава 50
В эту вторую военную зиму декабрь был сиротский — не выдалось ни одного по-настоящему зимнего дня. Под Новый год в городе почти не было снега. Люди уже стали поминать какой-то давний-давний год, когда вот так же зимы не было, как на них с холодной яростью обрушился январь — с морозами, с метелями, с пронзительными степными ветрами. Город притаился, люди забились в дома, на иных улицах по несколько дней на снегу следа человеческого не увидишь. Только как стемнеет, по всему городу треск слышен — люди ломали на топку заборы.
Даже СД притихла в эти дни — целую неделю не было облав. Шрагина устраивала эта неожиданная передышка. В декабре группа уже действовала. Зина и Сергей Дымко похитили на бирже и уничтожили около четырех тысяч учетных карточек. Под самый Новый год Ковалев и работавшие на железной дороге подпольщики в пятидесяти километрах от города подготовили разрыв эшелона, в котором увозили людей в Германию, — почти триста человек бежали. Из лагеря военнопленных не без участия Демьянова совершила побег группа офицеров и солдат; все они с помощью подпольщиков скрылись в городе и рвались вступить в борьбу. Величко продолжал выпускать вместе с подпольщиками листовки. Сам Шрагин активно вел разведку.
Но положение группы оставалось очень тревожным. Пропажу учетных карточек на бирже обнаружили скорее, чем предполагали подпольщики. Управа приказала директору биржи сменить весь штат, а список уволенных работников биржи передать в полицию. Зина оказалась без работы и, кроме того, под подозрением, которое могло распространиться и на Сергея. На железной дороге арестован парень, который участвовал в организации побега невольников. Случайно он взят или нет, неизвестно, но Ковалеву надо оттуда уходить… Строительно-ремонтную контору, в которой работал Демьянов, в ближайшее время передадут в инженерно-саперные войска. Демьянову дожидаться этого не следует… Самая последняя новость — внезапно закрыт театр, труппа распущена, и Егор Назаров снова не у дел…
Но самое тяжелое положение с Григоренко. После похода к партизанам он снова не имел ни работы, ни жилья. А главное — у парня сдали нервы. Первыми это поняли его товарищи: они помогали ему скрываться, а он с ними ссорился, упрекал их в эгоизме, считал себя обиженным всеми. А сам тем временем превратился в полного иждивенца и для своего устройства уже ничего решительного не предпринимал.
Шрагину это состояние связного открылось несколько позже — с ним Григоренко держался, как и прежде, приказы его выполнял и при каждой встрече подробно рассказывал, что он предпринимает для получения работы и жилья.
Однажды под вечер Шрагин по расписанию встретился с ним возле вокзала, и они попали в зону облавы. Положение было, конечно, опасным, но далеко не безвыходным. Выручили прекрасные документы Шрагина.
Они уже давно были в полной безопасности, а Григоренко все еще трясло.
— Слушайте, нельзя же праздновать такого труса, — огорченно сказал ему Шрагин.
И в ответ услышал:
— Хорошо вам…
— Да, мне очень хорошо, — будто согласился Шрагин и в эту минуту решил, что этот человек больше связным работать не должен. Когда Шрагин сказал ему об этом, Григоренко не обиделся, не удивился, даже ничего не спросил.
— Вам виднее, Игорь Николаевич, — как-то безразлично отозвался он…
В тревожных думах Шрагина о положении группы история Григоренко занимала свое особое, больное место. Шрагин винил себя в том, что вовремя не разгадал парня, не помог ему стать лучше. Ведь, приехав сюда, Григоренко наверняка считал себя готовым к красивым подвигам и даже к гибели — и тоже красивой и героической. И тогда, вначале, он не устраивался на работу совсем не потому, что не мог найти себе подходящего места. Он просто не мог допустить, что он, предназначенный к совершению подвигов, будет, как Харченко и Дымко, месить тесто на макаронной фабрике, или, как Демьянов, колоть скот на бойне, или, как Ковалев и Назаров, лазить под товарными вагонами, проверяя сцепку. И то, что при первом знакомстве Шрагин принял в нем за уверенность и храбрость, на самом деле было самоуверенностью, скрывавшей от первого взгляда опасное непонимание профессии разведчика. Этот просчет Шрагин не мог себе простить. Теперь он понимал, что быстро обнаружить этот свой просчет он не сумел только потому, что Григоренко стал связным, а выполнять его указания и организовывать встречи не было особенно трудной работой.
Неудачный поход к партизанам окончательно надломил Григоренко. Его душу, как ржавчина, начал разъедать страх. Он старательно скрывал его, но не мог скрыть раздражения и озлобленности. Он подозревал, что Шрагин умышленно затягивает его устройство. «Испытывает меня на излом», — говорил он товарищам. Между тем Шрагин делал все, чтобы обезопасить его от беды…
После ночи, проведенной в подвале у Дымко, Григоренко утром отправился на базар. Дымко отговаривал его, советовал никуда не ходить и ждать известий от Шрагина.
— Я разведчик, а не сторож твоего погреба, — окрысился Григоренко. — Пойду поищу все же того человека, который обещал мне работу.
Человек, обещавший ему работу, существовал на самом деле, но его обещание было дано еще в прошлом году, и с тех пор Григоренко его не видел. Сейчас, отправившись на базар, он там и не искал его. Не имея последнее время поручений от Шрагина, он ходил на базар только для того, чтобы показать товарищам, будто у него есть там какие-то дела и что он продолжает действовать. Кроме того, он знал, что в базарной толпе он менее приметен и находится в относительной безопасности.
Придя на базар, Григоренко, как всегда, протолкался к будочке старого своего знакомого часовщика, которого за его маленький рост все звали Карликом. В свое время именно Карлик дал ему несколько торопливых уроков своего ремесла. Это был очень добрый человек, и Григоренко последнее время этим пользовался: он занимал у Карлика деньги под какие-то свои будущие заработки. И хотя Григоренко перед ним хорохорился и врал о каких-то успехах в коммерческих делах, Карлик чувствовал, что на самом деле его знакомый живет очень плохо, и каждый раз к его приходу припасал для него еду. Он бы и приютил Григоренко у себя, да сам снимал угол в большой семье.
— Здорово, Карлик! — весело приветствовал его Григоренко, протискиваясь в будочку сквозь узкую дверь и усаживаясь на ящик возле висящих в воздухе коротеньких ног часовщика, который работал, сидя на высоком детском стуле.
Карлик весело и дружелюбно посмотрел через плечо на гостя и продолжал разговаривать с клиентом, принесшим ему мертвый будильник.
— Обе пружины лопнули, и ходовая и звонковая, — поставил он диагноз.
— Дети перекрутили, — огорченно пояснил клиент.
— А зачем вам звонковую чинить, службу проспать боитесь? — спросил Карлик.
— Какая еще служба? — обиделся клиент.
— Так я про то и говорю, — улыбнулся Карлик. — Звонок чинить не будем, а ход восстановим, пусть тикают, а то может казаться, что вся жизнь остановилась. А за одну ходовую пружину цена ремонта наполовину меньше.
Приняв заказ, Карлик заслонил окошечко фанеркой и повернулся к Григоренко.
— Ел сегодня?
— Некогда было, — небрежно ответил Григоренко.
Карлик улыбнулся и достал из-под стола ломоть хлеба, на котором лежал маленький кусочек сала.
— Угощайся.
В будочке потемнело.
— Опять метель, — вздохнул Карлик и поплотнее прижал фанерку. — Ну, как твой гешефт? Вышел?
— О долге беспокоишься? — Перестав жевать, Григоренко сузил глаза, глядя на Карлика.
— Дурной ты парень, — вздохнул часовщик. — На кой мне твой долг, я сыт и сплю в тепле. Ты слышал о новом приказе?
