Дорогой друг!
[…] Что касается Р. Штрауса, то боюсь, что твое предчувствие тебя не обманывает: как бы ты ни поступил, потом это будет тебя как-то мучить! Такова уж гнусность теперешнего нашего положения, что все фронты пересекаются, что каждую минуту, поступив только что, казалось бы, правильно, спрашиваешь себя: а не было ли это все же ошибкой? Со мной происходит то же самое.
Когда я был в Бадене, Штраус был там, и я всячески избегал знакомства с ним, хотя этот красивый старик мне очень нравился. Однажды, когда я договаривался с Марквальдерами встретиться вечером, они обрадовались: какое удачное совпадение, Штраус тоже придет к ним в это же время и будет рад познакомиться со мной. Я ретировался, сказав, что не хочу знакомиться со Штраусом. Ему сообщили об этом, конечно, не в такой форме, а придумали мне какое-то оправдание.
То, что у Штрауса есть родственники евреи, это, конечно, никакая не рекомендация, никакое не оправдание для него, ибо именно из-за такого родства ему, давно уже сытому по горло, следовало бы не принимать привилегий и почестей еще и от нацистов. Он был достаточно стар, чтобы суметь удалиться и держаться подальше. То, что он не сумел так сделать, это, видимо, следствие его жизненной силы. «Жизнь» означала для него: успехи, почести, огромные доходы, банкеты, премьеры и т. д. и т. д. Без этого он не мог и не хотел жить, вот он и не нашел способа не поддаться дьяволу. Мы не вправе корить его. Но думаю, что мы все-таки вправе держаться от него на расстоянии.
Больше мне нечего сказать по этому поводу. В конечном счете Штраус всегда будет в выигрыше, ибо он никогда не станет рвать на себе волосы и мучиться угрызениями совести, Ведь он, несмотря на свое приспособленчество при нацистах, принадлежит к тем немногим немцам, которые сразу же получили от господ победителей разрешение на въезд в Швейцарию. Других, такого же возраста, как он, страдавших при Гитлере и сидевших в тюрьмах, Швейцария больше чем полгода назад пригласила приехать на отдых, но их победители не выпускают. Изжога начинается, как об этом подумаешь.
Вильгельму Шуссену, Тюбинген
1 марта 1946
Дорогой господин Шуссен!
Спасибо Вам за Ваше милое письмо от 14 февраля и за милого Шейфеле! Я давно уже жду возможности послать книги в Вашу страну; как только будет оказия, Вы что-нибудь получите.
Ваше письмо тронуло меня, но и очень испугало. Вы, значит, решительно ни о чем не знали! Не знали, что мюнхенский путч Гитлера показал, как он опасен, не знали, что ваши «республиканские» власти баловали его, вместо того чтобы наказать и т. п. и т. п., вплоть до мерзкого бокенгеймского документа, который задолго до прихода Гитлера к власти был напечатан во всех германских газетах и должен был окончательно открыть глаза каждому, кто хоть мало-мальски не хотел быть слепым. А потом, начиная с 1935 года, не было курорта в Вашей стране, возле которого не бросалось бы в глаза большое объявление «Евреи нежелательны», не говоря уж о встречавшейся на каждом шагу надписи «Жиды, сдохните», по которой любой, кто не был слеп, мог ясно понять, что не за горами погромы. Нет, уже за много лет до своего прихода к власти Гитлер перестал быть для меня загадкой, перестал быть загадкой, к сожалению, и немецкий народ, который потом выбрал этого сатану, перед ним преклонялся и разрешал ему творить любые мерзости. Я рад, что уже во время первой войны порвал с Германией и ее проклятой политикой пушек. Жизнь без родины – тоже не сахар, но она была мне бесконечно милее, чем соответственность за немецкую слепоту и равнодушную тупость в делах политических. Что и такой человек, как Вы, мог остаться слепым и наивным, это, если глядеть отсюда, со стороны, просто непостижимо. Что люди типа Корфица Хольма ни о чем не знали и не хотели знать, это меня нисколько не удивляет. Большинство моих друзей в Германии знали, что происходит, и одни в 1933 году сразу же эмигрировали, а другие исчезли в застенках гестапо, как исчезли в гиммлеровских печах в Освенциме почти все до одного родные и близкие моей жены. И Вы обо всем этом ничего не знали! Никто Вам, конечно, не поверит, ибо представить себе, как можно ничего не знать и быть невиновным, когда ты уже по колено в крови, ни один другой народ не в состоянии.
Но хватит об этом, что толку… В моих симпатиях к германским друзьям происшедшие события мало что изменили, ведь жизнь состоит не только из политики. Для нас за границей хуже всего была, собственно, полоса между 1933 и 1939 годами, когда эта мерзость все росла и росла и не видно было никаких признаков того, что мир возмутится и объявит ей войну. Начало войны было для нас, несмотря ни на что, облегчением. Наконец что-то произошло! И мы желали гибели Гитлера, и мы молились о гибели его полчищ, хотя в них не счесть было моих родных и близких.
Сегодня нас навестит епископ Вурм, который находится сейчас в Швейцарии. Мой верный берлинский издатель жив, он долго был узником гестапо, но мои письма до него не доходят; я давно отказался от надежды дожить до восстановления моей родины. Обойдутся и без меня, я устал от мира и уже не привязан к нему. Сердечный привет Вам от Вашего
Паулю А. Бреннеру
[6.3.1946]
Дорогой господин Бреннер!
Много раз я держал Ваше последнее письмо в руках, собираясь ответить Вам, но сил у меня стало так мало, что обычно мне удается только прочитать текущую почту. Много месяцев мне хочется поправить для переиздания одну из моих уже 15 лет назад распроданных книг, но книга так и лежит, сил на это уже не хватает.
Не будем беспокоиться из-за Нобелевской премии; она явилась бы слишком поздно, чтобы доставить мне удовольствие, т. е. большее удовольствие, чем тот факт, что мне всю мою жизнь почти целиком удавалось оставаться не замеченным официальными инстанциями и властями: ни государственной премии, ни почетного докторства, ничего такого; я не против того, чтобы так и остаться уж совсем незапятнанным. А ведь для Нобелевской премии важно и то, что я уже много лет назад перестал быть немецким или европейским автором, я теперь только швейцарец, и «Игра в бисер» вышла чуть ли не втайне от публики, вне Швейцарии никто об этом не знает.
Недавно у меня провел полдня епископ земли Вюртемберг Вурм, нашлось о чем поговорить. А сегодня я получил от «Книжной гильдии» «Свободный дух» Ромена Роллана, там на странице 169 упомянута единственная официальная почесть, которой я одно время гордился.
В Германии есть еще люди совершенно незамаранные, но их бесконечно мало. Надежды на то, что там «переучатся», у меня нет. Но возможность, что Германия станет опасна на долгое время, вероятно, все же исключена. Позаботятся о том, чтобы война не вымерла, теперь, пожалуй, другие нации и национализмы.
После почти года молчания я недавно опять написал несколько стихотворений, которые хочу, переписав покрасивей, послать Вам. Мое «Письмо Адели» в «Цюрхер цайтунг» Вы, наверно, читали. Больше ничего нового нет.
Сидя по полдня без дела, как всегда, с адской болью в глазах, я иногда думаю о Вас и о Ваших глазах. Juvat socios habere malorum.[3]
Георгу Рейнхарту
Монтаньола, 9.3.1946
Дорогой господин Рейнхарт!
Это было прекрасно и очень меня обрадовало, что Вы еще раз написали мне по поводу моего стихотворения. Я ведь в том же возрасте, что и Вы, и гораздо дряхлее, я слишком хорошо знаю, что иной раз случается из-за забывчивости и т. д. Оттого-то я и спросил о стихотворении, что вполне допускал, что послал его Вам лишь в собственном воображении.
Вы полагаете, что благодаря дару и привычке формулировать поэт освобождается от своих переживаний и всего, что обременяет его. Ведь что-то подобное происходит, когда, просто выговорившись, излив душу, испытываешь порой известное облегчение, но для этого не нужны художественные средства, и простейшая исповедь или откровенный разговор с близким человеком способны сослужить ту же службу, что самое лучшее стихотворение. Напротив, художник, облекая пережитое в слова, отчасти, правда (полностью – никогда), осознает его, но обычно это служит художнику только для того, чтобы придать пережитому интенсивность, а не для того, чтобы распутать его. Так, например, желание умереть, высказанное в том стихотворении, у меня благодаря этим стихам не прошло, а давно уже почти
