последних строк непосредственно от него – с кое-какими поручениями, которые я по возможности выполнил. Потом ничего не приходило, а теперь я узнал завершение этой истории. Пароход действительно пришел в Хайфу, но людей (не знаю, на пароходе или в бараках) не выпускали, а держали под полицейским надзором. И однажды их забросали бомбами летчики, и бедствие сотен полуживых от голода людей пришло к своему концу. Труп его жены будто бы не могли опознать, а труп моего друга не найден.
Мы оба лежали с простудой, теперь я каждый день ненадолго встаю.
Addio, привет от твоего
Рудольфу Якобу Хумму
[конец октября 1941]
Дорогой господин Хумм!
[…] Позавчера со мной случилась маленькая незадача, вернее, большая глупость. Дело было незадолго до предвечернего чая, к чаю ждали двух гостей, поэтому я несколько раньше вернулся из сада, помылся и сел в мастерской чуть-чуть отдохнуть. Кстати, как всегда с начала осени, у меня довольно сильно болели пальцы рук и ног. Тут меня вспугнул какой-то чужой голос: кто-то украдкой обогнул дом и очутился перед открытой дверью моей мастерской. Это был молодой человек, впрочем, уже не совсем молодой, по типу и по одежде вылитый немецкий турист-«вандерфогель», одетый во все коричневое, цвета натуральной кожи со смесью показной бедности, кокетства и пристрастия к художественным промыслам. Он бродил по этим местам, говорил на литературном немецком языке и пришел, чтобы поблагодарить меня за мои книги. Поскольку говорил он литературно, имел очень немецкий вид, поскольку он, как то свойственно его братии, пробрался к дому задами и захватил меня в моих укромных покоях врасплох (подозревая, вероятно, что у парадного могут быть слуги и возникнут препятствия), я разозлился и сказал ему, что людей его нации я в дом не пускаю, а когда он с улыбкой стал разглагольствовать о любви к людям, не смеющей проклинать целые нации и т. п., я разозлился еще больше и буквально заорал на него, отчего, когда пришли настоящие, званые гости, был совершенно без сил и до сих пор еще не вполне отделался от скверного настроения.
Мой издатель, обещавший приехать в середине сентября, так и не появлялся, а поскольку никаких известий от него нет, я полагаю, что за его почтой снова следят и поэтому он за границу не пишет.
У «Мондадори» должна была выйти итальянская «Росхальде». Но недавно издательство поручило какому-то человеку, приехавшему в Швейцарию, передать мне по телефону: они справлялись в Риме, как относятся ко мне в Германии, и узнали, что я принадлежу к авторам хоть и не запрещенным, но нежелательным, и при таких обстоятельствах они, конечно, не могут издавать мои книги.
«Степной волк» выйдет, наверно, на днях. Статья о нем в журнале книжной гильдии отнюдь не попадает в яблочко, но я сам виноват, это я порекомендовал автора.
Addio, привет Вам и Вашим от
Францу Ксаверу Мюнцелю
[осень 1941]
Дорогой господин Мюнцель!
Большое спасибо! Деньги за посылку я одновременно перевожу по почте.
Прилагаю два стихотворения, которые мне недавно прислали. Одновременно один молодой немец прислал мне с русского фронта письмо, где в конце сказано, что к ценностям, которые должна защищать там, на востоке, немецкая армия, принадлежит и мое творчество. Что в голове у этих бедных мальчишек! Впору плакать. И в то время как этот мальчик думает, что «защищает» меня и мои книги, из Италии мне сообщают, что задуманное там итальянское издание «Росхалъде», к сожалению, не состоится, ибо, справившись в Берлине, узнали, что я принадлежу к авторам хоть и терпимым, но нежелательным. У них даже не хватило храбрости сообщить мне это прямо, и прислали они это сообщение окольным путем.
Подагра снова одолевает меня. Очень надеюсь, что смогу приехать в ноябре в Баден.
Сердечный привет.
Читательнице
Баден, ноябрь 1941
Глубокоуважаемая фрейлейн!
Ваше письмо я взял с собой из Монтаньолы в Баден, куда приехал для лечения на 3–4 недели.
Вы не ждали ответа, да и ответ – трудное для меня дело, ведь смысл всей моей авторской работы состоит в том, чтобы укреплять индивидуальное, защищать его от «нормального» и нормированного, и ничего нет труднее, чем вкратце повторять то, что ты множество раз высказал в другой форме, в образах, в вымысле.
Ваши сетования мне вполне понятны. Однако стремление, выраженное Вашим письмом, стремление приспособиться и слиться воедино с массой и обыденностью, я считаю невыполнимым. Можно искать общества, но подружиться с нормированной жизнью человек одинокий с сильным личным началом может лишь условно и в неудовлетворительной мере. Поэтому лучше все же искать и держаться другого общества, общества всех тех, с кем чувствуешь родство, поэтов, мыслителей, одиночек, и если ничего другого из этого не получится, то хотя бы заменой, богатой и в общем-то безотказной заменой, будет вам знание о вечном братстве тех, с кем мы схожи, которое во все времена, у всех народов и на всех языках выражало себя в книгах, мыслях, произведениях искусства.
Попытки жить якобы «настоящей» и здоровой всеобщей жизнью, конечно, не лишены ценности. Но в конце концов они все-таки всегда приводят нас в мир, с ценностями и мерками которого мы внутренне не согласны, и то, что мы приобретаем при этом, распадается у нас в руках.
А кроме мыслителей и поэтов нам открыта еще и природа, сопричастность миру, где нет условностей, который открыт только тому, кто действительно способен отдаваться и созерцать. Природа, как она предстает воскресному экскурсанту и участнику туристических походов, – это призрак.
Случайно могу послать Вам маленький подарок, прилагаю его.
Но довольно, такие длинные письма, собственно, выходят за пределы позволенного мне и посильного.
Максу Васмеру
Баден, 12.11.1941
Дорогой друг Васмер!
Обращаюсь к Вам с нашей большой заботой и просьбой помочь нам. Речь идет о тревоге, давно уже нами испытываемой, о тревоге за единственную сестру моей жены, чья жизнь и свобода находятся под большой угрозой. Она живет у себя на родине, в Черновцах (бывший Черновиц), пережила два года назад отход к русским, теперь – войну и взятие снова румынами, а сейчас ей с мужем каждый день грозят погром, депортация, концентрационный лагерь и т. п. Ценой всяких усилий и жертв нам наконец удалось получить для обоих кубинские визы. Эти визы, для доктора Хайнца Кельмана и г-жи Лилли Кельман, проживающих в Черновцах, должны не сегодня-завтра прийти в кубинское консульство в Берне. Получив подтверждение от этого консульства, жена хочет сразу же послать его Вам. И вот я от всей души всячески прошу Вас, дорогой друг, помочь в этом деле. Мы просим Вас, как только Вы получите это подтверждение, обратиться с этим документом в общешвейцарскую полицию по делам беженцев в Берне и добиться там транзитной визы для супругов Кельман. Итак, разрешение на проезд через Швейцарию по пути на Кубу с правом одномесячного пребывания в Швейцарии на следующем основании: при нынешних обстоятельствах они не могут поехать из Черновцов в Берлин, где находится единственная для Румынии кубинская миссия, они не могут, стало быть, поехать в Берлин, чтобы получить визу там. Поэтому мы попросили прислать визу в Берн. Во-вторых, моя жена хочет повидаться со своей единственной сестрой перед ее окончательной эмиграцией, побыть с ней некоторое время и помочь ей подготовиться к дальней дороге.
Еще кое-что. Если это ходатайство будет удовлетворено, что было бы ведь только человечно и естественно, швейцарское консульство в Бухаресте должно написать или лучше телеграфировать (велика опасность, что депортация произойдет раньше) супругам Кельман в Черновцы, чтобы они приехали в Бухарест за швейцарской транзитной визой.
А мы тем временем будем добиваться с помощью одного тессинского адвоката разрешения кантона на их временное пребывание в Тессине. Мы знаем, что Берн может дать только принципиальное согласие на въезд, а для этого нужно сначала разрешение кантона.
Пока тянется это дело, Нинон старается добыть кубинские визы для своей старейшей черновицкой
