оказались в телеге, тут же стеганул лошадь. Та словно почувствовав, что сейчас решается судьба его хозяина, а может и ее самой, с места взяла резвый темп, увлекая за собой и телегу и седоков. Теперь все решала скорость. Разъяренные селяне вполне могли организовать погоню, а от верхового на телеге не уйти. Одна надежда, крестьяне они не воины, побоятся в погоню пуститься. Одно дело отойти не далеко от села, чтобы пожечь беззащитную бабку и совсем другое отправиться в погоню, а ведь вокруг леса, а в тех лесах лихие разбойнички.
Только с рассветом, они отдалились настолько, что смогли почувствовать себя в безопасности. Если бы была погоня, то уже настигла бы. А если отправятся с утра, поди найди их. За это время они успели пройти три перекрестка, да в одном месте сошли с дороги и проехав по целине с десяток верст, вышли на совсем другую дорогу.
А паренек-то в здешних местах ориентируется дай Бог каждому. Откуда?
Подъехав к опушке леса и слегка углубившись в него, парень остановил лошадь и принялся ее распрягать. Умаялась бедолага, как бы не запалить, этож сколько она сегодня отмахала, в пару дневных переходов купеческого каравана уложится.
Закончив распрягать, парень стреножил ее и пустил пастись. Сам же быстро наломал хвороста и развел костерок. Потом достал из телеги объемистый мешок и котелок, начал доставать из него свои пожитки. Мешочек с крупой, вяленое мясо, завернутое в чистую холстину, совсем уж маленький мешочек с солью. После чего поднял глаза на бабку.
— Бабушка Ария, вы тут хозяйничай те пока, а я до ручья прогуляюсь, воды наберу, он тут не далеко.
Бабка все это время молча наблюдала за парнем, так и не сделав попытки вылезти из телеги. Тело все затекло, да боялась разбудить умаявшуюся внучку. Да и парень ей был не понятен. Где это видано, чтобы вот так ни с того ни с сего, абы кому помогали, да еще когда этого абы кого в колдовстве обвиняли.
Но парня казалось не заботили думы, он просто пошел прочь искать тот самый ручей. Или не искать? Уж больно уверено он идет.
Когда голод был утолен, а наевшаяся до отвала внучка вновь пристроилась на коленях бабушки, Ария все же не стерпела и заговорила.
— Не признаю я тебя. А стало быть и обязанным мне ты быть не можешь. Почто в это дело-то ввязался.
— Так уж и не обязан?
— И места эти знаешь, как свои пять пальцев, — продолжала она свои размышления, — а я ведь в округе села всех знаю, почитай все ко мне обращались. Ну и чем ты мне обязан, милок.
— Так тем, что жив и дышу, тем и обязан.
— Я всех помню кого пользовала, даже тех кого единожды видела, — твердо возразила бабка. — А вот тебя и не помню.
— А и не удивительно. Помнишь, Джона Крысолова?
— Как не помнить. Душегуб был редкий. Сколько годов от стражи бегал, сколько народу извел изверг.
— Изверг. То верно. А только когда горе у него приключилось, то не оставила ты его и помогла.
— Не помогала я ему, хвала Создателю. Вот бабе его, было дело, помогла. Она тогда от бремени разрешиться не могла, дите не правильно лежало, так и померла бы. Погоди, погоди…
— Ага, бабушка. Теперь признала? Я это, я. Ты тогда не побоялась помочь разбойнику лихому, хотя тогда он еще лихим-то и не был, и мамку мою сберегла и мне помереть не дала. Так я долги всегда возвращаю и добрые и недобрые, всем сполна воздаю.
— Знать с отцом лихим делом промышлял, коли места эти так хорошо знаешь?
— Ходил с шайкой, не без того, да только какой из меня лихой-то. Мальцом десяти годов был, когда отца моего со старухой обвенчали. А мамка померла раньше. С обрыва однажды сорвалась да шею сломала. Когда отца осудили, остался я на улице. Подобрал меня один умелец, Стилетом прозывался. Знатный был убийца. Не слыхала?
— Нет.
— Ну оно и понятно, он по городам хаживал.
— И что же, он тебя своему ремеслу обучил?
— Было дело.
— И людишек ты со свету сживал?
— И до этого едва не дошло, да Бог миловал, — вздохнув проговорил парень. — Жизнь-то она переменчивая. Сложилось так, что оказался он по другую сторону.
— Это что же в стражники пошел?
— Не. В стражники он не пошел. Стал он дознавателем святой инквизиции.
— А ты?
— А я так с ним и остался, чином оно конечно помладше. В помощниках я.
При этих словах, брезгливое выражение укоренившееся было на ее лице сошло на нет, и теперь на парня взирали наполненные страхом глаза.
— Э, э, бабушка Ария. Ты это брось. Что же по-твоему, как инквизитор, так и сразу на костер вознесу. То что ты колдунья никак не доказано, и в пособничестве нечестивцам ты не уличена, а то, что староста с молчаливого одобрения падре там наговорил ни о чем не говорит. Горе у человека, вот он и распалился.
— Значит, добром решил отплатить?
— И да и нет.
— Как это?
— А вот так. Отплатить-то за добро это стояще, но вот только есть еще и закон Божий. Если бы было проведено дознание и вина твоя была бы доказана, то это одно, а вот так без суда, это совсем другое. А какое дознание там можно было провести? Все кипят как вода в котле, никто рассудка слушать не хочет, падре в сторонку отошел. Да объявись я там хоть трижды инквизитором, то слушать меня никто не стал бы, оно конечно если бы я тебя колдуньей нарек, то тогда, да. А как захотел бы дознание провести, то меня самого чего доброго на костер вместе с тобой определили бы.
— Значит, ты за справедливость?
— За справедливость. В том клятву Господу нашему давал, за то и на смерть пойду.
— Странный ты.
— Ага. Сын душегуба. Сам душегуб. А стою за правду. Да только мне повстречался человек, который мне глаза сумел раскрыть и путь истинный указать.
— И кто же?
— Падре Патрик, он потом еще и епископом Йоркским был.
— Это тот которого в еретичестве обвинили, а потом на божьем суде оправдали?
— Он бабушка. Ты не представляешь, какой это человек. И ведь сам Господь за него. Я тогда на площади был и все видел. Шел себе человек прохожий, взял да откликнулся на зов падре, никто ничего еще и понять не сумел, а поединщик, что инквизицией выставлен был, уже лежит мертвый, в честном бою убитый.
— И как же у тебя рука поднялась на столь тобой любимого человека, донос написать?
— А ты откуда…
— Поживи с мое, еще не то узнаешь. Так, что? Так было?
— Не у меня, — потупившись, пробормотал инквизитор. — У брата Адама.
— Это Стилет который? — Парень только кивнул. — А ты что же, в сторонке решил отсидеться?
— С ним я был. Да только, падре такие вещи говорил, что в поперек учению Церкви выходило.
— Знать понял ты, что ошибался.
— Понял.
— А Стилет твой?
— Брат Адам он, не Стилет больше. И он понял. — Он еще некоторое время растерянно смотрел на рдеющие еще угли костра, которые уже начали подергиваться серой дымкой золы, но потом взбодрился и
