И над второй полкой вырос потолок. У нас внизу все погрузилось во мрак. Сверху через щелку текла вода и мне прямо за ворот. Но я был счастлив, теперь уже с трех помостов, я знал, больше нас не погонят, как бы ни было тяжело, в одни сутки с человеком ничего не сделается, я приеду к семье…
…Мне мелькнуло это с двух сторон, сначала пришло в голову, как хорошо будет дома удивить всех нашим сыром, а с другой — сыр круглый занимает обе руки, как же я тогда с китайцем едва попал в вагон, а теперь один все донес; в первый момент я осознал: сыр был забыт в том, женском вагоне.
— А, пустяки! — придя в себя, успокоил я сейчас же себя, и через мгновенье, наверно бы, и совершенно выкинул навек этот сыр из головы.
Но старик был такой славный, я пробормотал:
— Эх, сыр забыл! — и это меня погубило.
Сыр мой был всем известен, и, не успел я выговорить «сыр забыл», разные голоса крикнули:
— Бежи!
Будь у меня еще голова сыра, я охотно отдал бы ее, только бы не бежать, но моя душа была никому не понятна, все подумали, что я стесняюсь давить женщин, детей, все они, как могли, подвигались, меня сзади толкали, с боков и, толкая, все кричали:
— Бежи скорей, успеешь, бежи!
Они кричали так, будто сыр это не был сыр, баловство, и не мой, а величайшей важности невиданная собственность, что я лично — ничто в сравнении с этим сыром и долг мой умереть за сыр: по крайней мере, если бы я отказался, каждый бы, назвав меня дураком, рванулся бы за сыром.
Мне стало просто неловко [даже] как-то немужественно уступить.
Стадное чувство охватило меня, и я бросился, как в атаку, за сыром.
Дверь сама раскрылась, я выскочил, сзади опять захлопнулась. На платформе было, как бывает перед самым отходом поезда. Но я сразу узнал тот «женский» вагон, схватился за ручку дверцы.
— Нельзя! — крикнули оттуда мужские голоса.
— Сыр, — крикнул я, — сыр забыл!
Дверца открылась. Военный человек из «женского» вагона строго сказал мне:
— Сыр здесь, товарищ, а почем же я знаю, что он ваш?
— Его, его сыр! — крикнул кто-то в помощь мне.
И я увидел: там, в глубине вагона, над черной толпой по рукам и головам несется прямо на меня мой красный сыр. Военный подхватил его, как мяч, подкинул мне, — я — хвать! — и сыр под вагон, и между рельсами бежит себе, как колобок.
Паровоз свистнул. Я вздрогнул и сделал шаг бежать к своему вагону.
— Куда, куда! — крикнули из вагона. — Лезь скорей, лови, успеешь, успеешь!
Опять это было непросто — повелительно, если бы я бросился…
Там, в закрытом вагоне было все мое имущество, все мои драгоценные записочки, даже бумаги о личном — все! И тут сыр, идиотская красная круглая голова. И я знал, если бы я бросил сыр, то поступок мой был бы невероятно бестактным, десятки людей бросились бы за ним под рельсы. Я не мог устоять и бросился под вагон между колесами.
— Успеешь, успеешь! — каким-то спокойным, родственным, как бы отеческим голосом говорили мне сверху.
Все это было, конечно, в одно мгновенье, сыр еще двигался, когда я схватил его правой рукой и, когда я вылез и мчался с сыром к своему вагону, позади, я слышал, кто-то радостно воскликнул:
— Успел!
И поезд тронулся.
Но десятки рук тянулись уже из дверцы моего вагона, одни руки схватили сыр, другие мои руки — и потащили, сыр отдельно, сам собой, меня отдельно, и потом под тесными помостами я полз по живой массе — никто не пикнул, все они будто радовались, что я давлю их: ведь не для себя я давлю их, не для себя чуть не погиб под вагоном: я спасал драгоценный сыр!
— Ну, сподобил Господь! — сказал старик, мой сосед, — и взял к себе на руки сыр.
Он держал его на руках, как ребенка. От волнения, от усталости, перед тем ночь не спал, я вдруг уснул на вещах. Просыпаюсь, закуриваю папиросу: старик держит сыр. Кто-то умирает наверху и бормочет в бреду, кто-то сыплет подсолнухи, кто-то лил зловонье. Я вскакиваю, просыпаюсь, ударяюсь головой о помосты, чиркаю спичкой: возле меня дремлет с сыром в руках старик, он держит его, как ребенка, с благоговением.
Это было [долгое] мучительное, кошмарное путешествие, на верхней полке кто-то умирал и бормотал в бреду, кто-то сыпал подсолнухи, и лилось, и воняло. Мы все были ничто, а сыр ехал хорошо на руках у старика, много раз я просил его отдать мне, уговаривал, доказывал, что я тоже могу держать, — старик слышать не хотел меня.
О, как страшно, наяву исполнился мой ужасный сон: будто началось светопреставление… все праведники сели на поезд, и я уже сунул чемодан и спешу — не успею, и поезд отходит… а в чемодане все мое оправдание на Страшном Суде, он уходит, а я остался даже без паспорта…
На именинах мне вспомнилось, как ад, ужасная жизнь 18-го года, и один гость, изображая человека того времени, так и говорил, что «хуже всякого животного».
— Неправда, неправда, все не так! — схватился другой гость и, отрезав себе ломтик сыру, начал рассказывать: — Жена моя сыр любит…
Книга рассказов:
Халамеева ночь — ? листа.
Сыр — ? листа.
Шкраб — 1 лист.
Чан — 1 лист.
Московские рассказы — ? листа.
Обоз — ?.
Круг солнечный
Серии:
Охотничьи.
Грач, Щегол, Кроншнеп, Ток.
В маленькой избе башмачного мастера Фили Тютюшкина с трудом удалось мне установить свой аппарат, чтобы и он вышел, и его инструменты, и красный угол. Наконец я нашел правильную точку, только Ленин под иконами был очень мал.
— Ну как? — спросил Филя.
— Ничего, — говорю, — вот только Ленин очень мал.
— Это я сейчас достану, — сказал он.
Принес большой портрет Ленина и повесил как раз на то же самое место под иконами.
— Почему вы под иконами вешаете? — поинтересовался я.
— На царское место, — ответил Филя, — раньше тут царское семейство было, а как теперь Ленин, то полагается.
Свою собаку Ярика зову я разными именами, смотря по расположению духа, и, как бы ни назвал я его,
