милиционер отстал.
В проеме между двумя широкими окнами висела Доска почета — монументальное сооружение из фанеры, расписанной под мрамор, подвыгоревшего плюша и тусклого золотого багета. У Доски почета Хабаров приостановился и стал разглядывать фотографии. При этом он громко сказал начлету:
— А ничего, Федор Павлович, симпатичные тут ребята работают.
— Ладно тебе, иди, — отозвался Кравцов. Но Хабаров не унимался:
— Ты зря торопишься, Федор Павлович, начальство подождет, я его лично всю ночь ждал. Погляди, красавчики какие, интеллектуальные ребята…
Майор Зыкин остановился у двери и ждал. Ждал молча.
Начальник городского отдела оказался пожилым, совершенно белоголовым подполковником. У него было румяное лицо, плотные щеки, чуть вздернутый симпатичный нос. Сними подполковник мундир, и сразу стал бы похож на добродушного, ушедшего в отставку футбольного тренера.
Вошедших подполковник встретил стоя.
— Привет авиации! — сказал подполковник. — Рад познакомиться. Садитесь.
Хабаров едва заметно поклонился.
Зыкин расправил плечи, подтянул живот и уронил вдоль корпуса руки.
— С обстоятельствами происшествия я ознакомился только что, — сказал подполковник, — и хотел бы уточнить несколько подробностей. Не возражаете, товарищи? — Все молчали. — Почему вы, Виктор Михайлович, отказались вчера дать письменное объяснение своим действиям?
— Разве я обязан был давать письменное объяснение? Я рассказал майору, что произошло, как произошло, почему произошло, и полагал, этого достаточно…
— Но майор записал ваши показания и предложил вам скрепить их своей подписью. Верно? А вы не пожелали расписаться. Так? Вот я бы и хотел знать почему.
— Вы запись видели?
— Запись содержит какие-нибудь несоответствия?
— Посмотрите. Очень советую. Вам должно быть любопытно.
Подполковник взглянул на майора Зыкина, и тот поежился под начальственным взглядом.
— Дайте запись, майор.
— Видите ли, товарищ подполковник… Но тут вмешался летчик:
— Я отказался подписать документ, где было написано «фактицки», «крометого», «поврижденные» и так далее. Но я полагаю, это не главный предмет для обсуждения. Прошу объяснить мне другое: если пьяная шпана пристает к девчонке, я должен вмешаться или пройти мимо? Полагаю — проходить не должен. Дружинники не разобрались, что к чему. Молодые, неопытные, но кто дал им право учинять насилие над человеком — крутить руки и так далее? Полагаю — беззаконием нельзя утверждать закон. И еще: вчера я просил майора пойти вместе со мной или послать кого-нибудь ко мне домой (тут всего двести метров), чтобы проверить документы, которых я не имел при себе. Неужели это трудно было сделать? От ответственности я уклоняться не собираюсь и не собирался. Просил простейшим способом установить мою личность и действовать в соответствии с законом. Какая же необходимость была держать меня в милиции до утра, вызывать товарища Кравцова?!
Хабаров говорил очень спокойно, сдержанно, совершенно убежденно.
Подполковник, прежде чем ответить Хабарову, спросил:
— Простите, но как вы умудрились сначала раскидать четверых, а потом еще вывихнуть руку дружиннику?
— Ничего особенного. На динамометре я жму левой восемьдесят два, а правой — девяносто четыре. Не рассчитал малость. Уверяю вас, я вовсе не собирался уродовать кого-то. Но раз так вышло… Готов отвечать… Есть статья?
— Превышение предела необходимой обороны, — сказал Зыкин, — подводится под статью сто одиннадцатую…
— Помолчите, майор! — оборвал Зыкина подполковник и уставился на совершенно никчемное пресс-папье, по старинке украшавшее его канцелярского вида стол. Должно быть, с минуту подполковник думал, потом энергично поднялся со своего просторного кресла и сказал:
— От лица службы приношу вам, Виктор Михайлович, свои извинения. Не смею вас больше задерживать и еще раз прошу извинения.
Они раскланялись. Хабаров дошел до двери, потом, будто вспомнив что-то важное, вернулся снова к столу.
— Да, а Зыкина, подполковник, особенно не прижимайте. Ругать его бесполезно. Заставьте его учиться. Ему обязательно надо учиться и как можно больше читать. Насколько я успел заметить, он мужик старательный, кругозора ему, правда, не хватает, культуры маловато, а так он может…
Подполковник неопределенно улыбнулся, а Хабаров продолжал настаивать:
— Служба у вас, конечно, неблагодарная, но дело все-таки с людьми приходится иметь. Я бы на вашем месте послал Зыкина в университет культуры. Пусть растет, пусть развивается, и для души это полезно и для службы…
Подполковник улыбался, а Зыкин глядел на Хабарова затравленно и недобро.
Уже на улице Хабаров протянул руку Кравцову и совсем другим, извиняющимся тоном сказал:
— Прости за беспокойство, Федор Павлович, — поглядел на свои штурманские часы, мотнул головой: — Сейчас до дому добегу, переоденусь и через полчаса буду на аэродроме.
— Не надо, — сказал Кравцов, — ты же не спал. Отдыхай иди.
Начлет хлопнул дверкой и поехал на аэродром. Хабаров пошел домой. Ему очень хотелось спать.
Но стоило Виктору Михайловичу очутиться дома, принять обжигающий тело душ, выпить большую чашку очень крепкого кофе, и спать вроде бы расхотелось. Хабаров прилег на диван, вытащил с самодельной полки томик Лонгфелло и стал читать. Взаимоотношения с поэзией у него были довольно сложные: вряд ли он решился бы заявить громогласно, что любит стихи, постоянно следит за новыми книгами поэтов, ревниво сравнивает творчество молодых с теми, кого давно почитает образцом. Он не любил споров о поэзии, совершенно не терпел так называемых критических разборов. Стихи представлялись ему сферой глубоко интимной, сугубо личной.
Хабаров читал медленно, наслаждаясь. Он любил Лонгфелло и перечитывал его постоянно; иногда с удовольствием останавливался и внимательно разглядывал рисунки художника Ремингтона — прекрасные
