— Болит голова… И спина.
— Сейчас… Вот видишь, хорошую кровь тебе вливают… Попить хочешь?
— Да… Пить…
— Сейчас… Соку, да?
Он приподнимал ей голову, потому что сама она не могла, вливал сок, облил ее, облился сам — но вот все же что-то сделал, помог, облегчил…
— Ну вот… Ну как?
— Болит.
Ну как они могут там сидеть в своем углу?! Надо еще что-то делать! Срочно что-то делать!
— Дядя Слава, меня спасут?
— Ну конечно! Обязательно! — Он сказал это с такой силой, что и сам поверил. Ну не может же быть! В наше время! От родов! — Обязательно! Но ты и сама должна стараться. Приказывай себе, приказывай! Давай сначала вместе: «Я хочу выздороветь! Я сильнее болезни!»
— Болит, дядя Слава, все время болит.
— Я знаю. Но все равно: приказывай себе! Ну, вместе!
Кого он убеждал? Ее? Себя?
— Я хочу выздороветь… Пусть меня спасут… Я не хочу умирать… Очень страшно…
О, черт! Ну как это можно? Почти ребенок! Если бы поменяться жизнями, если бы можно вложить в нее свое здоровье! Годами тренированное здоровье… Не идет моча? Почки не работают? Так пусть пересадят почки! Сколько писали в газетах.
— Сейчас, Аллочка, сейчас… Сейчас лекарство.
Он не мог больше сдерживаться — она бы заметила. Снова побежал туда, к бригаде.
— Да сделайте! Раз почки — надо пересадить! Ведь умеют! Возьмите у меня!
Врач что-то тихо сказал, медсестра из бригады стала набирать в шприц. А врач повернулся к Вячеславу Ивановичу:
— Сейчас снимем боль. Пусть дремлет, так лучше. А пересаживать бесполезно. И не выдержит наркоза.
Что-то вдруг разом сломалось внутри: будто кончилось горючее в мощном двигателе, который заработал в тот момент, когда Вячеслав Иванович впервые услышал, что у Аллы средняя тяжесть, — заработал и с легкостью доставил сюда к ней Старунского, потом подчинил наглую заведующую… Он чувствовал только усталость и безнадежность.
Он сел, опустил голову и так сидел, ничего не требовал, ничего не спрашивал.
Через сколько-то времени подошла Таня.
— Вы идите. Она спит, вы идите. Сейчас все равно больше ничего… Уже поздно. Придете завтра с утра.
Он покорно встал, подошел к кровати. Алла и правда спала и казалась спокойнее. Он посмотрел и пошел к выходу. Таня вела его, как слепого.
Комнатка внизу, где он переодевался, оказалась запертой. Но нельзя же по городу в халате. И без денег, а нужно послать телеграмму, Он позвонил Костису.
Неприятно бодрый Костис вошел в коридор перед приемным отделением, неся в охапке большое зеленое пальто. Почему зеленое? Что — для женщины?
— Давай-давай, надевай и пошли! Штаны в машине.
В машине оказался и Альгис — вдвоем пришли на помощь.
— Чего там такое? Еще не полный порядок? Может быть, снова за Старунским?
Ну да, это ведь Костис привозил Старунского. Ну почему не сломалась по дороге машина?! Не было бы наркоза, который — как это сказал врач из бригады? — обухом по голове.
— Все бы сейчас отдал, чтобы не было этого Старунского!
— Не так сделал? Ну конечно, кто ты такой для него! — Альгис зло хмыкнул. — Знаем таких. Чего ему для тебя стараться. Был бы ты какой-нибудь деятель, он бы постарался!
Вячеслав Иванович знал, что Старунский, наоборот, перестарался, но не стал спорить с Альгисом.
— Давайте на почту, нужно телеграмму сестре.
— Закрыты уже почты. Ты и не заметил?
— Ну где есть круглосуточный.
В зале Главтелеграфа было пусто. Да, в такое время не прибегают сюда отослать поздравление, ночные телеграммы — тревожные. А у Вячеслава Ивановича получилась совсем трагическая: «Алла родила сына состояние тяжелое вылетай». Подумал было, не приписать ли, не смягчить ли? А как?
Девушка-телеграфистка начала считать слова, привычный ее карандаш запнулся, и она спросила шепотом:
— Может, срочную?
А он и не сообразил! Совсем отупел.
— Ну конечно, молнию!
— У нас срочные, — повторила она тем же шепотом.
Когда он шел назад наискосок через зал, ему казалось, из всех окошек на него смотрят сочувственно, и это было невыносимо.
— Давай за Эриком, и переночуешь у нас, сказал Альгис.
— Нет-нет! Я домой!
Он отказался мгновенно, рефлекторно, а после уже понял, почему: там же будет Клава, а она первая сказала, что Скворцовка — фирма. Если бы она не сказала!
— Ну смотри. Если что нужно — ты знаешь.
Целый день просидевший один взаперти Эрик бросился было навстречу — и сразу понурился. Уж он- то все чувствует!
12
Вячеслав Иванович лежал не раздеваясь, точно сюда мог достигнуть мысленный сигнал тревоги — оттуда, из Скворцовки, — так чтобы сразу вскочить. Телефон он забыл оставить — значит, только мысленный: ведь не сможет Алла вспомнить номер — вспомнить, да еще сказать вслух, когда ей так трудно дается каждое слово. Значит, только мысленный…
Он лежал в своей комнате — и впервые комната сделалась враждебна ему. Потому что комната давно стала как бы продолжением его самого — скорлупой, раковиной, — а он сейчас был враждебен самому себе.
Не поехал к Альгису, потому что там Клава, которая первой похвалила Скворцовку, — и значит, если бы не она… Если бы не он сам! Вот в чем вся правда!
Если бы не боялся он встречи с Ларисой, разве повернул бы он в сторону Скворцовки?!
Если бы не довольствовался сменяющимися
Если бы не усвоил он твердо, что нужно приходить к людям не с пустыми руками, не бесконечный опыт хождений
Да, вся правда в том, что виноват он сам, только он сам! Виноват не сегодняшней виной, виноват уже много лет, вины копились, наслаивались — и вот обрушились разом!
И такая многолетняя хроническая вина — она хуже короткого преступления, потому что перед преступлением легче ужаснуться — и удержаться, остаться незапачканным. Хроническая же вина пропитывает всю жизнь, как жир бумагу, от нее не очиститься, не отбросить от себя — разве что вместе со всем прошлым, со всей жизнью…
