— С виду благочестивый народ, — тихо заметил Кобб, — хотя могу поспорить, с прошлого лета ни одного из этих лицемеров не видели в церкви. Ты ходил прежде в церковь, малыш? Прежде чем увидел красный свет, так сказать?
Сидней покачал головой, хотя, по иронии судьбы, в юности часто сиживал в храме, думая о немцах; теперь вот сидит в машине с двумя немцами, глядя на прихожан, направляющихся в храм. Он с отвращением видел вспотевший затылок Клее с валиками жира, набегавшими на толстую шею, потом взглянул на Кройца, который бросил на него ответный взгляд. Похоже, Кройц ничего не упускает, все видит, все оценивает. Присутствие этих мужчин, всплывших с самого дна глубочайшей общественной бочки, высасывало тепло из костей Сиднея. Он растер ладони о колючую грубую шерсть форменных брюк, втирая в болевшие ляжки липкую тревогу. В конце концов несколько часов бездействия перебороли его решимость не думать о самоубийственной ситуации, и нервы разрывались и лопались, как айсберг в теплом море. Не только у него.
— Черт побери, — неожиданно буркнул Кройц. — Никогда больше ничего такого не сделаю. Полное безумие!
— Закрой пасть, — предупредил Кобб таким тоном, словно ветер дунул по льду. — Успокойся.
Он медленно посмотрел в боковое зеркало, заслышав гулкий рев мотора, отражавшийся от высоких стен.
— Грузовик. Спорю, тот самый.
Крытый брезентом грузовик медленно громыхал по улице, сзади из кузова из-под больших не по размеру шлемов выглядывали землистые лица. Через минуту-другую проехал второй, за ним третий. Клее вытаращился на Кобба, как бы намереваясь броситься в драку, но тот его проигнорировал. Когда показалась четвертая и пятая машины, немец спросил:
— Что теперь?
Кобб по-прежнему смотрел в зеркало.
— Сименона ждем.
— Тут целая пехотная рота.
— Да? А кто говорит, будто она имеет какое-то отношение к транспортировке Виллафранки?
— Совсем плохо дело, — простонал Кройц.
Кобб оглянулся, ответив на критику:
— Заткни пасть, мать твою, и вперед смотри, господи ты боже мой!
— Вон Сименон, — указал Сидней.
Француз шел к машине с привычной глупой ухмылкой, петляя между прохожими.
— Видели грузовики? — спросил он, закуривая у окна Кобба.
— Ну и что?
— То, что это эскорт взломщика банков.
Зазвонил соборный колокол.
— Я же говорил, черт возьми, — пробормотал Клее.
— Больше того, — усмехнулся Сименон. — Я спросил одного парня в первом грузовике, не собирается ли он пощупать какую-нибудь андалусскую задницу, а он сказал, что они едут к северу.
Кобб нахмурился:
— С Виллафранкой?
Сименон пожал плечами:
— Наверно.
— Проклятье.
— Почему к северу? — спросил Клее. — Куда к северу?
Сидней взглянул на Кройца, а Кройц на него, но не сказал ни слова.
— Отменяем операцию, — потребовал Клее. — Против нас сто человек.
— Семьдесят семь, — уточнил Сименон.
— Сто или семьдесят семь, какая разница? Все равно их больше, и оружия у них больше.
Кобб забарабанил пальцами по рулю, склонив голову и усиленно размышляя.
— На той самой заставе, — вымолвил он наконец, — на дороге на Сарагосу, имеется пулемет, правда?
Сименон проследил за проходившей мимо темноглазой женщиной в черной вдовьей шали, с прижавшимся к ноге ребенком.
— Правильно, — кивнул он. — Тридцать с чем-то стрелков, пулемет, три команды.
— А если взять заставу?
Сидней сглотнул слюну, пеплом застрявшую в горле, и повернулся к Кройцу:
— Можно мне сигарету свернуть?
Немец поднял бровь, открыл жестянку с табаком.
— Тебя убьют, знаешь? — спокойно спросил он. Был в нем какой-то нигилизм, что не могло не нравиться Сиднею, несмотря на текущую в жилах мужчины немецкую кровь. Этот немец всех ненавидел, никому не верил, и его постоянство внушало доверие.
Сидней благодарно кивнул, закашлялся от едкого синего дыма, поймав взгляд Кобба в зеркале заднего обзора.
— Самый подходящий момент, черт возьми, к табачку приобщиться, — кивнул Кобб. — Не хочешь в бильярдный зал заскочить, пока суд да дело? — Он обратился к Сименону: — Что думаешь, френч? Возьмем дорожную заставу, направим пулемет на конвой. Расстреляем первый грузовик и последний, три средних блокируем.
— Откуда мы знаем, в каком Виллафранка?
— Не знаем, только здравый смысл говорит, что не в первом и не в последнем.
— Ты еще не объяснил, как одолеть тридцать бойцов на заставе, — проворчал Клее.
— С помощью моего врожденного североамериканского шарма, — объяснил Кобб. — Что ты там себе думаешь? Я сейчас на бегу размышляю. Если у тебя есть лучший план, то внимательно слушаю, черт меня побери.
— Есть лучший план, — кивнул Клее. — Все отменяется.
Не будет никаких отмен и никаких отсрочек, понял Сидней, разглядывая дотлевавший в пальцах зловонный окурок. Общепринятые законы места и времени больше не действуют. Нет ни начала, ни середины, ни конца, ни прошлого, ни будущего, только здесь и сейчас. Проживут они данный момент, он пройдет, оставив за собой изрешеченные пулями трупы. Он вдруг задумался, как этот воскресный вечер проводит Том Леверетт в Норфолке. Может быть, прямо в эту минуту лежит в белоруких объятиях Мэри Фулден или сидит рядом с ней на собрании, где обсуждается война в Испании, борьба мирового пролетариата против наступления фашизма и гибели свободы. Ввязаться в политику, сказала как-то Мэри, то же самое, что потрошить кроликов.
— Смешно, — брызнул слюной Кройц. — Это самоубийство!
— Нас пятеро, с легким оружием, против взвода с винтовками и пулеметами, — взорвался Клее. — Мгновенная гибель.
Снова ударил колокол. По улице семенил одинокий старик, наклонив голову, будто шел против злобного ветра.
Кобб взглянул на Сименона:
— Ну?
— В пьяном виде, пожалуй, попробовал бы, а в трезвом с остальными согласен.
— Что же вы предлагаете, господа?
— Отменяем, — настаивал Клее. — Разве не понятно?
— Угу, — подтвердил Сименон. — В любом случае, для чего нам так нужен тот гад?
Кобб провел рукой по собственной пятичасовой тени, подыскивая ответ, а Сидней гадал, как проголосовал бы, если б майор предложил поднять руки. Дебаты прервал металлический скрежет мотора грузовика, прочищавшего горло, избавивший Кобба от объяснений. Сименон шмыгнул в машину, Кобб стронул ее с места, выставив в окно локоть, как праздный воскресный водитель. Он встретился взглядом с шоферами всех пяти грузовиков и каждому кивнул, прежде чем широко развернуться на соборной площади
