Тайбарея еще назвать можешь? — спрашивает воевода.
Сын Тули называет всех, кого знал.
— Вижу, что ты хороший человек, — говорит воевода. — А полную веру словам твоим тогда дам, когда приведешь ко мне всех, кого называл... Нет, не один. Я понимаю, что один с десятками ослушников воли государевой ты не сладишь. Сколько десятков стрельцов отрядить в помощники тебе?
Сын Тули стукнул кулаком в свою собственную грудь:
— Не видишь разве, что по обличью я — ненец? Как могу твоих стрельцов против ненцев же за собой повести?.. Назвал тебе имена многих, а ловить их — сам лови! А меня отпусти, потому что к этому делу — к поимке ненцев — не хочу свою руку прикладывать. Лучше уж ты меня не уговаривай, потому что меня в чуме жена ждет... Ы-эх сладкая жена, если бы ты знал... Из карачейского рода.
— А сам ты из какого?
— Из самого храброго рода ненцев — из рода Ванюты.
— Вот и докажешь свою храбрость тем, что моих стрельцов на поимку самого Ичберея поведешь?
— На Ичберея? Да ты с ума сошел! Наш Ичберей сильнее всех богов. Сам лови такого человека, а я в свой чум пойду.
Разговор между сыном Тули и воеводой шел без толмача: сын Тули хоть и коверкал русские слова, но воевода все понял. И сказал толмачу:
— Позови самых рослых стрельцов, кои для встряски годятся.
И сын Тули познал смысл слова «встряска».
Четверо рослых стрельцов вытолкали его на улицу. Двое из них взялись за его ноги, двое — за руки, Покачали-покачали его вверх-вниз... да как трахнут сына [- 154 -] Тули с вытянутых своих рук спиной об утоптанный, крепкий, как лед, снег — у того и глаза под лоб. А из горла —кровь, как вода из чайника.
И очутился после этого сын Тули не в своем чуме, а в темнице.
Позже узнал, что большинство ненцев, названных им и привезенных стрельцами в Пустозерск, умирали после встряски, и даже гордился тем, что выжил после такой пытки.
А повести стрельцов на поимку Ичберея все-таки отказался. Сказал воеводе:
— Ичберея боюсь все же больше, чем твоих встрясок. Умру от твоих встрясок — и после смерти ненцем буду. Кем же еще? А помогу твоим стрельцам Ичберея поймать — ненецкие боги сделают меня волком да тебя же рвать на клочки заставят. Хочешь, чтобы я волком к тебе пришел?
Нет, воевода — суеверный человек, как и большинство людей того времени, — не хотел быть разорванным кем бы то ни было, поэтому сказал сыну Тули:
— Ладно. Встряхивать тебя еще раз не велю, если ты признаешь Ичберея, когда он рядом с тобой в темницу будет брошен.
— Признать Ичберея — еще бы я не мог признать! На все тундры один такой человек! Кто, кроме Ичберея, посмел бы царский обоз разграбить? Кто посмел бы здешний острог спалить?.. Ичберей! Только один такой человек на все тундры.
— Ладно, — говорит, морщась, воевода. — Встретишься в темнице с Ичбереем да признаешь его — тогда еще раз с тобой поговорю.
В толмачи к новому воеводе напросился дружок Офонасия Сумарокова. Жил он не в остроге, а в посаде, и Головастый мог видеться с ним хоть каждый вечер. Толмач Якуня Безумов рассказывал Головастому про то, что было в остроге, а Головастый оповещал об этом Ичберея при всяком удобном случае.
Горькими были для Ичберея вести о похождениях Тули, а новые вести о замыслах и делах нового воеводы были во много раз горше.
— В чем я ошибся? — спрашивал себя Ичберей. Первой роковой ошибкой он стал считать нарушение [- 155 -] предсмертного наказа отца. Не ему одному — всем ненцам, бывшим тогда в чуме, Сундей говорил: «Да и зачем громить обоз в эту же зиму?..»
А удача набега под Усть-Цильму, радость пастухов, сделанных Ичбереем хозяевами-оленеводами почти стоголовых стад, охмелили память Ичберея, и пошел он подымать малоземельцев да большеземельцев на ограбление обоза в ту же зиму.
«Другая моя ошибка, — думал Ичберей, — вера в пугливость московского царя... Что же нынче-то делать?.. Думать... думать надо! Ой, как много нынче думать надо!..»
Попробовал Ичберей говорить со старейшинами ка-рачейского рода о новом набеге на острог, да...
Один на свою старость ссылался, другой — на худой свой ум, третий — на нездоровье свое.
Понял Ичберей: надо что-то такое придумать, что не сегодня, так в будущем принесло бы пользу для его, Ичбереевой, семьи и для всех других ненцев.
Думал Ичберей год, думал другой и третий.
Из Пустозерска прилетела весть:
— Больше пятисот ненцев в пустозерскую темницу брошено. Есть промеж них и такие, кто ни в ограблении обоза царского, ни в разгроме острога не повинен... А каждого схваченного воевода пытает, и под пыткой называются все новые и новые имена неповинных ненцев.
— Переплывем, — сказал тогда Ичберей своему сыну Хаско, — переплывем в лодке на остров Варандей (чумы Ичберея, Хаско и Пося стояли тогда на берегу неширокого пролива, отделяющего островок Варандей
