не дойдем. Потому не дойдем, что вода на Печоре то вверх, то вниз ходит. Нас будет носить взад-вперед, как не будешь грести.
Ичберея успокоило обещание отца рассказать все. Еще больше успокаивало ласковое, улыбчивое лицо отца. Никогда не видал он такого хорошего лица у отца, никогда не слыхал такого мягкого голоса.
— Я слушаю, отец, — сказал он. — Грести тоже буду.
— А я рассказывать тебе стану. Вот ездил мой отец по чумам, ездил, клятвы отбирал... Человек с сотню дали клятву на стреле.
После этого отец собрал всех старшин у себя в чуме — тех, что за Камнем жили, и тех, что с Кары-реки пришли, с Вайгача-острова да из других мест. Стали старшины говорить о том, когда лучше на Обдорский острог напасть. Тут самые почтенные старшины говорить стали, что без моленья удачи не будет. Поговорили и порешили: устроить моленье. А на другой день на Обдорск двинулись... Да, забыл... После моленья отец с меня клятву на стреле взял.
«Получил я, говорит, стрелу от отца в наследство. [- 23 -]
В бой иду — кто знает? Может, жив не останусь. Передаю тебе наследство — стрелу. Ты в бою позади меня будь. Как увидишь — не устоять нашим, пади на оленей да поезжай к матери. Там оленей около восьми сотен есть — с ними проживешь».
Я сказал: лучше я впереди в бою буду. А отец рассердился. Ну, так и пришлось сделать, как он говорил. Начался бой — я по-за отцу держусь. Сперва хорошо все шло. Окружили мы Обдорск кругом — ни войти, ни выйти. Да они, вишь ты, весть, видно, раньше о подмоге послали. На нас и напали подъехавшие стрельцы. А тут из-за стен острога выскочили... Ой-ой, что тут зачалось! Много наших перестреляли, порубили. У них ведь что? Пищали! Из пищали огонек мелькнет — у нас человек падет. А мы — с луками... Отец долго бился, а потом... убили. Сам я худо помню, как жив остался. Ну, удалось мне как-то пасть на оленей да вырваться из-под обстрела. С той поры и стрелу восстания — наследство отцово — с собой ношу.
...Больше семи десятков годов носил ее, а ход ей дать не пришлось. То правда: было раз, что человек до пяти десятков я подбил на Пустозеро сделать набег. Только стрелу не показывал. Побоялся. Проскажется, думаю, кто-нибудь, тогда мне смерть от воеводы, Остальным кочевникам от смерти моей тоже никакой выгоды не будет. Надо пустить стрелу по тундрам, когда в каждом ненецком роду ропот против ясака да против воевод пойдет. Вот тогда каждый клятву даст. Ты, может, счастливее меня будешь, доживешь до большой войны.
О стреле старики знают. Порой поговаривают о ней. Но где она, не знает никто. Воеводы тоже слыхали об этой стреле. Боятся ее. Ищут. Прознают — стрелу порушат, порушат и самого человека, у которого стрела. Вот все о стреле.
Теперь ты — хозяин стрелы. Знаешь все, что надо знать. Береги стрелу! Сам жди случая, чтобы с воеводами счеты за все свести. А я свое сделал: как отец учил, наследство отцов сохранил и тебе передал! Смерть придет — спокойно теперь умру. А подойдет случай — еще до смерти моей забурлит гневом тундра, вместе с тобой буду стрелу по чумам возить. В бой [- 24 -]
пойду, как твой отец, впереди тебя. Только — ох хитры воеводы! Подманивают многих наших к себе. А те своему народу вред делают. Не стало побратимства в родах через это. Ну, да ладно. Волк жаден, — однако, бывает, что и олень волка бьет. Ждали долго, еще подождем.
Натерпятся, намучатся все — крепко ударят тогда! Будет это, Ичберей! Скоро, думаю, будет. Потому скоро — год от году больше безоленных ясачных. Сами мы с тобой, видишь, тоже в безоленных десять годов просидели. Ну, однако,, последнее лето без оленей. Осень придет — прикупим оленей, уйдем от Голодной губы.
— Уйдем и никогда больше не будем ясака платить! — горячо заговорил Ичберей.
— Я не хотел платить, а вот пришлось. Хитры воеводы, ох хитры! Помни это да наследство береги.
— Надо будет — еще сотню страшных клятв дам, а сохраню стрелу, как ты велишь! — И Ичберей начал так энергично работать веслами, что под килем лодки зажурчала вода.
Острова оставались позади, началась широкая Печорская губа — часть Полярного льдистого моря.
II. АМАНАТЫ
Северные «народцы» обязаны были платить ясак натурой: шкурками беличьими, песцовыми, куньими, лисьими и прочей «мягкою рухлядью».
Но ведь и дураку ясно: шкурка шкурке — рознь. В тогдашней неграмотной Руси ум и дурость человеческие измерялись главным образом количеством прожитых годов, жизненным опытом. Понятно, что северные «народцы», у отдельных представителей которых была «привычка» жить до сотни и больше годов, были опытнее многих тогдашних царских слуг. Они-то и придумали способ уменьшения ясака: сдавали воеводам самые что ни на есть худшие шкурки.
Михаил Романов опечалился. Стал с приказными людьми советоваться, чтобы и в тундрах провести все ту же политику с миру по нитке.
В результате печали и разговоров с думными людь- [- 25 -]
ми появился в 1621 году государев указ о переводе
ясачной подати в денежную. Указ предписывал брать: «с лучших людей по 3 руб. и по 21/2 руб., с середних по 2 руб. и с худых по 1 р. 50 к. и по
1 руб.».
Воеводы должны были ценить мягкую рухлядь — «по прямой местной цене, но так, чтобы на московской приценке была государю прибыль».
