Слова и краски / Искусство и культура / Художественный дневник / Выставка
Не все читатели Владимира Войновича — создателя легендарного образа солдата Ивана Чонкина и признанного классика современной русской прозы — знают, что Владимир Николаевич еще и рисует. Вернее, по большей части пишет маслом. Его работы — старые и новые, на холсте и картоне — 25 января представит Театральная галерея на Малой Ордынке. В 90-е картины писателя-живописца довольно часто экспонировались в различных столичных галереях, однако в последние годы он почти не выставлялся, так что нынешняя персональная экспозиция — первая за долгое время.
За кисть прозаик взялся поздно — немногим более пятнадцати лет назад, когда ему уже перевалило за шестьдесят. Поначалу это занятие было для него своеобразной формой психотерапии — выплескивая на полотно свои фантазии и ассоциации, Войнович надеялся преодолеть затянувшийся творческий кризис. Однако внезапно живопись затянула писателя всерьез. «Я буквально сошел с ума, — рассказывает Владимир Николаевич, — за три года не написал ни строчки, только картины!»
Живопись Войновича — яркая, выполненная в сочной, пастозной технике, сочетающая в себе наивную манеру письма с концептуальной изощренностью, — неожиданно заинтересовала как поклонников его литературного дарования, так и людей, от литературы весьма далеких. Ориентируясь на любимых мастеров, работавших в жанре примитивизма (среди главных своих учителей Войнович числит Пиросмани и Таможенника Руссо), писатель сумел выработать свой особый, ни на что не похожий стиль: немного от митьков, немного от русского лубка и очень много от самого Войновича.
Автопортретизм (почти на всех картинах автор присутствует в том или ином виде — порой весьма забавном, как, например, на картине «Володя моется в бане», где писатель изобразил себя голым, в тазу и с веником в руке), мягкая ирония и обязательные литературные аллюзии — все это делает работы Войновича узнаваемыми и обаятельными.
В своем стремлении преуспеть и в литературе, и в живописи Владимир Николаевич не уникален. Первая приходящая на ум параллель — это Дмитрий Александрович Пригов: профессиональный скульптор и самобытный художник, он в то же время прославился в первую очередь как поэт и эссеист. Возможно, между этими двумя искусствами — вербальным и изобразительным — существует некая особая, едва ли не мистическая связь. Ну, или же просто талантливый человек талантлив во всем.
Юлия Веткина
Чисто американская трагедия / Искусство и культура / Художественный дневник / Книга
В Америке эту книгу ждали почти так же нетерпеливо, как раньше ждали очередного «Гарри Поттера». Даже Барак Обама (об этом услужливо поведали миру папарацци) был застигнут на пляже читающим «Свободу» за несколько дней до ее официального релиза: подготовленный к продаже экземпляр ему в обход всех запретов преподнесли сотрудники книжного магазина в маленьком городке, который президент США почтил своим визитом.
Ажиотаж вокруг второго романа Франзена, в общем, понятен. Этот писатель с внешностью и повадкой типичного нью-йоркского интеллектуала диковинным образом выполняет для американцев ту же мистическую функцию, которую для нас выполняет Пелевин. От него — и только от него — читатели ждут некой финальной правды о текущем историческом моменте, окончательного объяснения того, что же происходит сегодня с Америкой и американцами и к чему все это приведет. Его первая книга «Поправки», вышедшая за несколько недель до 11 сентября 2011 года (на сегодня продано более трех миллионов экземпляров), стала «последней правдой» о 90-х годах. От нового романа Франзена, появившегося в конце 2010-го, ждали аналогичного чуда, но уже применительно к нулевым — едва ли не самому трудному десятилетию в американской истории новейшего времени.
И по большому счету не дождались. При всех своих достоинствах «Свобода» недотянула до заданной ей высочайшей планки — на что автору строго указала, в частности, газета «Нью-Йорк Таймс». Словом, несмотря на то что роману сопутствовал читательский успех и даже телеведущая Опра Уинфри почтила Франзена своим вниманием (в России нет реалии, которую по значимости можно было бы даже близко уподобить этому событию в жизни писателя), выданных ей авансов «Свобода» явно не отработала.
В этом смысле российскому читателю, можно сказать, повезло. Не имея того анамнеза, который замутил зрение американской публики, он свободен в своем суждении. Позиция писателя-пророка в нашем отечестве не вакантна, так что особых прозрений мы от Франзена тоже не ждем, да и в «последней правде» об американских нулевых в общем-то не нуждаемся. И все это позволяет нам увидеть в «Свободе» ровно то, чем она, без сомнения, является, а именно очень большой и очень хороший роман. Эталонную семейную
