хорошо. И вы говорите, жизнь — игра. Отлично, будем играть. Возьмите монету и подбросьте ее. Выйдет решетка — мы поженимся. А если нет — вы оставите меня в покое и никогда не заикнетесь о браке.
В глазах Пламенного вспыхнул огонек, они загорелись любовью и страстью к азарту. Невольно рука его полезла в карман за монетой, затем остановилась, а в глазах его мелькнула тревога.
— Ну что же! — резко окликнула она. — Не мешкайте, а то я могу передумать, и вы упустите удобный случай.
— Малютка! — Его речь по форме была юмористична, но, в сущности, в ней не было ничего смешного: его мысли были так же серьезны, как и голос. — Малютка моя, я мог бы играть на всем пути от дня сотворения мира до дня последнего суда, я поставил бы ставкой золотую арфу против венца святого, я стал бы метать банк в преддверии Нового Иерусалима или расположился бы с «фараоном» у самых Жемчужных Врат… Но пусть я буду навеки проклят, если ставкой поставлю любовь! Любовь — слишком для меня великое дело, чтобы рисковать. И любовь должка быть делом верным, а между вами и мной она есть наверняка. Если бы у меня было сто шансов выиграть против одного — и тут я бы не рискнул…
Весной разразилась великая паника. Первым предостережением явилось требование банками уплаты по необеспеченным ссудам. Пламенный быстро уплатил по нескольким своим личным векселям, какие были ему предъявлены, затем он понял, что эти требования показывают, откуда ветер дует, и вскоре над Соединенными Штатами пронесется одна из тех ужасных финансовых бурь, о которых ему приходилось слышать. Но какие устрашающие размеры примет эта буря, он предвидеть не мог. Тем не менее он принял все предосторожности, какие были в его власти, и был уверен в том, что устоит.
С деньгами становилось туго.
Дело началось с краха нескольких крупнейших восточных банковских контор, недостаток в деньгах распространился повсюду, и, наконец, все банки в стране стали требовать уплаты по векселям.
Пламенный попался, попался потому, что впервые начал вести законную деловую игру. В былые дни такая паника, сопровождающаяся крайним падением всех ценностей, была бы для него временем золотой жатвы. Теперь же он следил за игроками, которые, сорвав уже крупные куши, готовились идти ко дну, чтобы затем выбраться на поверхность и благополучно спрятаться под прикрытием или собирать двойную жатву. Ему оставалось только держаться крепко.
Он ясно представлял себе создавшееся положение. Когда банки потребовали, чтобы он уплатил по векселям, он понял, что они крайне нуждаются в деньгах. Но его нужда была еще острее. Знал и то, что банки не нуждаются в его обеспечении, какое они держали. Оно не могло им помочь. При таком падении ценностей не время было продавать. Обеспечение его было весьма солидным и ценным, однако в данный момент никакой цены оно не имело, ибо отовсюду раздавался один только крик: денег, денег, денег. Наткнувшись на его упорство, банки потребовали еще обеспечения, а по мере того как нужда в деньгах возрастала, они стали требовать вдвое и даже втрое больше того, что первоначально было принято. Иногда Пламенный уступал этим требованиям, но большей частью отказывал, все время яростно сражаясь.
Он сражался так, словно находился за рассыпающейся стеной, а оружием его была глина. Опасность угрожала всем пунктам стены, и он ходил вокруг и укреплял самые ненадежные места глиной. Его глиной были деньги, и он их отдавал пригоршнями, но только тогда, когда требования были особенно настойчивы. Он опирался главным образом на Транспортную контору Иерба Буэна, Объединенные городские железные дороги и Объединенную водопроводную компанию. Хотя никто уже не покупал больше участков для домов, контор и фабрик, но люди все-таки вынуждены были ездить в его вагонах и на пароходах и пользоваться его водой. Когда весь финансовый мир молил о деньгах и погибал из-за недостатка их, первого числа каждого месяца в сундуки Пламенного лились бесконечные тысячи долларов — плата за снабжение водой, — и каждый день поступало десять тысяч долларов — в монетах по десять центов и никеле — от его городских железных дорог и пароходов. Наличные деньги — вот что требовалось, и, имей он возможность использовать весь этот непрерывный поток денег, положение его было бы прекрасно. Но в современных условиях ему приходилось быть очень расчетливым. Работа по усовершенствованию прекратилась, делались только самые необходимые починки. Особенно жестокую борьбу он вел с текущими расходами, и эта борьба не прекращалась. В этих расходах он старался соблюдать строгую экономию. Он проводил ее и в сделках с крупными поставщиками, урезывал жалованье служащим конторы, проводил и сокращение сумм, отпускаемых на почтовые марки. Когда его управляющие и начальники отделений совершали чудеса экономии, он выражал им свое одобрение и требовал еще большего. Когда они в отчаянии опускали руки, он показывал им, что еще можно сделать.
— Вы получаете восемь тысяч долларов в год, — сказал он Мэтьюсону. — Такого жалованья вы еще никогда в своей жизни не получали. Ваше благополучие стоит в тесной связи с моим. Вам придется участвовать в борьбе и риске. Вы пользуетесь кредитом в городе. Используйте его. Берите в долг у мясника, пекаря и всех остальных. Поняли? Вы тратите около шестисот шестидесяти долларов в месяц. Эти деньги мне нужны. С этого дня берите в долг и тратьте сто долларов. Эту сумму я вам выплачу с процентами, когда пронесется буря.
Две недели спустя, просмотрев список служащих с обозначением сумм, причитающихся каждому, он сказал:
— Мэтьюсон, кто этот бухгалтер Роджерс? Ваш племянник? Я так и думал. Он получает восемьдесят пять долларов в месяц. Теперь он будет получать тридцать пять. Пятьдесят я верну ему с процентами.
— Невозможно! — воскликнул Мэтьюсон. — Он и так на свое жалованье не может свести концы с концами, а у него жена и двое детей…
Пламенный на него набросился:
— Не может быть! Невозможно! Чем, черт возьми, я, по-вашему, занимаюсь? Содержу дом для слабоумных? Кормлю, одеваю и вытираю носы идиотам, которые сами о себе не могут позаботиться? Какого дьявола! Не нужны мне такие птицы, которые только в хорошую погоду работают со мной! Сейчас погода скверная, и они должны вариться в ней точь-в-точь, как и я. В Окленде сейчас десять тысяч безработных, а в Сан-Франциско — шестьдесят. Ваш племянник и кто там еще в вашем списке — пусть соглашаются немедленно или — вон! Поняли? А если кому из них придется туго, вы отправитесь сами и поручитесь за них у мясников и бакалейщиков. И урежьте этот список. Я нес на своих плечах несколько тысяч человек, а теперь им придется постоять немного на своих ногах — вот и все!
— Вы говорите, этот фильтр следует заменить, — сказал он своему управляющему водопроводами. — Подумаем. Пусть население Окленда попьет грязной воды для разнообразия. Это научит их ценить хорошую воду. Немедленно приостановить работы. Рассчитайте рабочих. Проверьте все заказы на материал. Поставщики подадут в суд? Пусть подадут, и черт с ними. Мы разоримся в пух и прах или выйдем на ровную дорогу раньше, чем они получат решение суда.
А Уилкинсону он сказал:
— Отмените ночную переправу. Пусть люди поворчат и раньше будут возвращаться домой к своим женам. Последний трамвай связывает лодку, которая приходит в двенадцать сорок пять, с Гастингсом. Отмените его. Я не могу его пускать для двух-трех пассажиров. Пусть переправляются раньше или идут пешком. Сейчас не время заниматься филантропией. И уменьшите также число дневных трамваев. Пусть платят те, кто висит на подножке. Они-то и уберегут нас от краха.
А другому директору, не справившемуся с непомерным урезыванием, он заявил:
— Вы говорите, я не могу сделать того-то и того-то. Сейчас я вам покажу последний образчик, что можно и чего нельзя. Вы вынуждены будете отказаться от должности? Хорошо, если вам угодно. Я еще не встречал человека, за которого бы стал цепляться. А если кто-нибудь думает, что я без него не могу обойтись, я показываю ему пример, что можно и чего нельзя, и возвращаю бумаги.
Так пробивал он себе дорогу, тянул, толкал и даже пускал в ход хитрость. Это была борьба, борьба и борьба, без передышки, с раннего утра и до самой ночи. Через его контору проходили толпы. Самые разнообразные люди шли к нему, многих он вызывал сам. Одного он встречал оптимистической оценкой финансового кризиса, другого — забавным анекдотом, третьего — серьезным деловым разговором, а четвертого — ударом сплеча. И не было никого, кто бы мог его сменить. Нужно было тащить, тащить и тащить, и только он один мог это делать. И так шло изо дня в день, а весь деловой мир шатался вокруг него, и дом за домом рушился на землю.
— Все в порядке, старина, — говорил он Хегэну каждое утро, и то же бодрое слово он повторял
