На мостовую полетели кастеты.
– Пшли вон, – произнес человек. Опустив головы, пролетарии очистили пространство. Пока этот человек в плотном плаще общался с пролетариатом своей родины, другой из пришедших направил луч фонаря на физиономию лежащего вожака. Тот немедленно закрыл глаза и притих: сделал вид, что лежит без сознания. Стоящий над ним засмеялся, что-то нажал у рукояти; на конце трости блеснуло, в шею лежащего с силой ударило лезвие. Вожак забился. Он охотно орал бы и вопил – но кричать ему сделалось нечем. Дико выпучив глаза, зажимая перерезанное горло, вожак оседал на мостовую. Вместе с вишневой струей меж пальцев стекала никчемная жизнь.
Убийца неподвижно наблюдал. Когда вожак затих, он сделал знак, люди быстро ушли с этого места. На булыжниках, помнивших Варфоломеевскую ночь, остался труп, оглушенный сопляк, брошенные кастеты.
Почти такие же события произошли и на другом конце улицы, только трупов они не оставили. Без вожака пролетарии испарились мгновенно, как тени; так быстро, что Петя и Вальтер шли себе и шли дальше, совершенно не заметив происходившего сзади и впереди.
Еще имеет смысл рассказать, что человек, пришедший в кафе и поднявший пролетариев на дело, думал подождать несколько минут, дать принявшим заказ отойти… но что-то нарушило планы пришедшего, он остался за столиком надолго. Сначала он сидел, откинувшись на спинку стула, потом почему-то прилег лицом и грудью на дурно пахнущую поверхность столика. Так он и лежал, не обращая внимания на шум и толкотню, пока размалеванная пьяная девка не обняла его: с хохотом, с какими-то прибаутками. Обняла и вдруг завизжала, затряслась, кинулась вон из кафе. Девка так и мчалась по улице, вопя, словно пожарная сирена.
Полиция появилась с такой скоростью, словно караулила под дверью. А может, и правда караулила? Как всегда в таких случаях, тут же отыскались личности не в ладах с законом и порядком. Как и всегда, кто- то из них пытался смыться через черный ход, но, как всегда, полиция этот ход давно знала. Тут же сцапали эмигранта-сицилийца, без документов, давно подозреваемого в ограблении табачного киоска, и старухи- газетчицы.
– А! Кого я вижу! – радовался сержант.
– Это не я!
– А кто?
– Все равно это не я!
– А кто зарезал, тоже не ты?
– Не я! Это вон тот…
Трясущийся сицилиец рассказывал все, что знал, и нервно озирался: вдруг увидят.
В кухне полицию тоже ждали интересные встречи. Вон торчит нога из-под кухонного шкапа. Вытащили, опознали типа, как недавнего беглеца с каторги. Пожилой очкастый злодей сопел, пыхтел… А потом как бы незаметно указал глазами: вон тот.
В зале опрашивали и проверяли всех: где-то прячется негодяй, вогнавший заточку в грудь посетителю. Мотив понятен: во внутреннем кармане не осталось ни одной цветной бумажки с изображениями красивых людей в античных и средневековых одеждах. Кровь пропитала пиджак как раз на кармане, это давало шанс…
Обшмонали юного агитатора, что обширно цитировал Троцкого. В карманах – купюры со ржавыми пятнами. Все ясно.
– Скоро вы меня выпустите! Скоро во всей Франции будет, как у нас тут! – обвел руками кафешку агитатор.
– Не приведи Господи, – серьезно ответил полицейский.
Но прогулкой пролетариев по Парижу и незавидной участью их нанимателя не исчерпывались увлекательные события этого содержательного вечера.
Примерно в это же время совсем в другой части города трое людей совершенно другого обличья сидели не в грязном полуподвале, а на застекленной веранде очень приличного кафе. На веранде, освещенной электрическим светом, не было и в помине рева непристойной музыки, зловония, красных тряпок, портретов Ленина и прочей гадости. Некоторые из бесед, которые велись в этом кафе под тихую музыку, могли бы показаться очень странными для неподготовленного человека, но все равно вид сидящих оставался приличным, буржуазным.
Трое интересующих нас людей прекрасно вписывались в компанию, хотя и сидели чуть в сторонке. Если кто-то из них проходил к стойке, вокруг него само собой образовывалось пустое пространство: хотя человека не пугались, как бы даже не замечали, к нему очень старались не прикасаться.
Лица у сидящих были недобрые, но интеллигентные и умные. В отличие от морд пролетариев, лица эти были бритые, спрыснутые одеколоном. Приятная внешность, разве что тухлые, как у снулой рыбы, глаза… Но ведь это же еще надо знать, что такие глаза бывают обычно у убийц. Далеко не всякий испугался бы – разве что почти всякий чисто инстинктивно постарался бы держаться подальше. Тем более не каждый бы понял, что каждый из этих трех людей был опаснее всей шайки пролетариев, вместе взятой. Даже намного опаснее.
Остальные завсегдатаи кафе знали, кто эти трое. Их боялись, не особенно любили, но считали «своими» и «полезными».
Трое ждали автомобиля. Они получили задание: надо прикончить двух человек; фотографии им дадут, к месту подвезут. Люди точно знали, что задание выполнят; работа обычная, сдельная. Потом придется исчезнуть из Парижа… ненадолго. Но это вознаграждается, и щедро.
В кафе было совершенно безопасно. И трое убийц, и все остальные завсегдатаи этого кафе твердо знали – их не тронут. Парижане ведь не знали, чье это кафе и кто собирается в нем. А с теми, кто знал, давно установился прочный баланс сил. Друг другу гадят исподтишка, ведут каждый свою политику, но нападать друг на друга… Такого не случалось уже больше столетия.
У тротуара остановился длинный «Форд». Трое приготовились выходить, задвигались. Остальное кафе жило своей жизнью: все привыкли, что за этими тремя иногда приходит автомобиль, они уезжают неизвестно куда. Это их дело, их задания.
Из машины выскочили люди, торопливо направились к кафе. Никто не успел понять, что происходит, когда идущий впереди, не останавливаясь, на секунду присев от напряжения, метнул в стекло какой-то темный предмет. Витринное стекло было толстенное, надежное, но и оно раскололось; предмет, крутясь, шлепнулся на пол. Только один из присутствующих понял, что это такое, и он-то как раз остался жив, потому что быстро рухнул на пол, закрывая голову руками. Взметнулся дымно-багровый зловонный вихрь до самого потолка, заполнил чуть не четверть кафе; края вихря лизали не успевших спастись. Рвануло так, что все стекла вылетели, во всем доме. Летели во все стороны стулья, столы, люди, посуда, еда. Жужжание, свист, вой осколков. Крики раненых.
Швырнувший бомбу уже стрелял из пистолета, остальные двое – из коротких кавалерийских карабинов. Кто-то уцелевший после взрыва с криком заваливался, ухватившись за пробитое плечо, кто-то падал на пол и уползал, сталкиваясь с такими же в узости единственной двери.
Самым спокойным в потном, залитом кровью безумии надсадно орущего кафе остался человек, первым упавший на пол. Он хладнокровно лежал, держа пистолет наготове, направив его на входную дверь в кафе. Он просто лежал и ждал: кто войдет. Воняло порохом и взрывчаткой, гарью, человеческой кровью. Стонали и выли раненые, надсадно хрипели умирающие. А на улице хлопнули дверцы, взревел форсированный мотор.
Лежащий не торопился вставать. Он подождал с полминуты; никто больше не стрелял в тех, кто уцелел на веранде. Человек взял валявшуюся шляпу, приподнял, показывая в стекло: словно кто-то выглядывает. Реакции никакой. Тогда, не опуская шляпы, человек сам осторожно выглянул рядом… Никто не затаился возле веранды, никто не ждал, когда чья-то голова станет видна сквозь осколки.
Тогда человек поднялся. Не обращая внимания на стоны и вопли вокруг, он поднял портфель, лежащий рядом со столиком трех неприятных людей. Один из его друзей мирно лежал навзничь с рваными дырами над ухом и над левым глазом: осколки.
– Помоги… – стонал второй, зажимая правую сторону живота. Темная струйка медленно стекала между пальцев. – Помоги…
