“каменная стена с каменным сводом тесаных ворот, запиравших на ночь проход на улицу”. Ворота эти, мимо которых поэт должен был проходить каждое утро, отправляясь на службу, свидетельствуют о том, как быстро строился и перестраивался Лондон уже во времена Чосера, как на руинах старых построек возводились новые. Лондон постоянно видоизменялся. Путь Чосера от Олдгейта в порт должен был пролегать по самым шумным и оживленным улицам города. Со своего возвышения над этой суетой он постоянно наблюдал и за фигурами бредущих путников – жизнь, проходящую в бесконечном странствии.
Так, над воротами, прожил он двенадцать лет, в течение которых им были написаны “Храм Славы” и “Птичий парламент”, “Рассказ Рыцаря” и “Троил и Хризеида”, поэма, содержащая упоминание о забавной детали местного колорита – криках привратника, приказывающего либо отогнать скотину от ворот, либо войти с ней в город.
Высказывалось предположение, что жизнь Чосера в тот период была не только творчески насыщенной, но и полной уюта и что в доме его над воротами, ведшими в процветающий город, доме, где поэт жил вместе со своей Филиппой, царили довольство и супружеское единение. Но это не так. Достаточно вспомнить, что Филиппа находилась на службе и обычно супруги пребывали порознь. Материально они поддерживали друг друга, как это явствует из слов Джона Гонта, подчеркнувшего, что ежегодные десять фунтов, получаемых Чосером от него, “выплачиваются также и “за верную службу доброй Филиппы, супруги его, достопочтимой госпоже и матери нашей королеве, да упокоит Господь ее душу, и услуги ее возлюбленной спутнице жизни нашей королеве [Кастильской]”.
Дело обстояло следующим образом. Вскоре после кончины Бланш, в память о которой Чосер создал свою “Книгу герцогини”, Джон Гонт женился на Констанце Кастильской. Филиппа Чосер, которая после смерти королевы Филиппы числилась при дворе Гонта, стала “прислуживать” Констанце, и в 1372 году удостоилась выплаты содержания в 10 фунтов. В последующие несколько лет она также получает от Гонта деньги и подарки. Однако она была не просто придворной на жалованье. Сестра ее, Кэтрин Суинфорд, являлась любовницей Джона Гонта и играла большую роль при дворе. Поэтому, если Филиппа Чосер всего лишь “оказывала услуги” Констанце, услуги ее сестры были иного рода. Близость сестер не подлежит сомнению: когда Кэтрин со временем поселилась самостоятельно в Линкольншире, Филиппа и ее сын Томас Чосер последовали за ней. Это бросает новый, дополнительный, свет на жизнь королевского двора, где преданность и родственные узы были тесно связаны и переплетались. Не раз выдвигались предположения, что и у Филиппы была любовная связь с Гонтом, плодом которой явилась часть ее детей. Какова бы ни была достоверность такого предположения, ясно одно: ни собственная набожность, ни общественная мораль никак не мешали царившей тогда при дворе свободе нравов. Размышляя над свойственными Чосеру ироничностью и скептицизмом, необходимо помнить и об этом.
Чосер был прочно укоренен в реальности того времени и во всех отношениях с ней связан. Летом 1375 года он выступил “поручителем” за Джона де Ромзи, казначея из Кале, в чьем подчинении находился некогда Чосер при дворе короля. Судя по всему, Ромзи обвинили в присвоении имущества некоего лица, судимого за подстрекательство к бунту. В результате Чосеру пришлось брать личную юридическую ответственность за Ромзи перед судом казначейства, что было не так уж трудно и опасно, учитывая значительность владений Ромзи в Англии. Деталь эта весьма показательна для характеристики тогдашней общественной жизни, сплошь строившейся на взаимных услугах и благодеяниях. Позднее Чосер еще не раз оказывал подобную помощь старым друзьям, с уверенностью полагая, что и они, если понадобится, отплатят ему той же монетой.
Предпринимал он тогда и другие действия, принесшие ему выгоды и более несомненные.
В том же году, когда Чосер выступил поручителем за Ромзи, он приобрел “опекунство” над двумя наследниками из Кента. Дело это было весьма выгодным – почтенный опекун несовершеннолетнего сироты, чей покойный отец служил королю, получал законное право на управление переходившим к недорослю имуществом, Чосер стал, таким образом, распоряжаться наследством Эдмунда Стейплгейта, сына и наследника богатого кентерберийского купца. Два года спустя, молодой Стейплгейт за 104 фунта выкупил у него право владения землями вместе с разрешением на брак. Надо полагать, что к устройству выгодного брака для наследника Чосер также приложил руку.
Может показаться странным, что посторонний человек мог получить права на чью-то жизнь и имущество, чтобы распоряжаться ими в течение ряда лет, но таков был непререкаемый и утвердившийся в средневековом обществе обычай. Через двенадцать лет после этого Стейплгейт был убит – еще один пример соседства строгой законности со вспышками яростного беззакония в тогдашней жизни.
Чосер мог в тот период считать себя человеком вполне зажиточным, так как через месяц после получения опекунства над Эдмундом Стейплгейтом он становится опекуном и Уильяма Соулса, унаследовавшего владения Беттисхенгеров и Соулсов в Кенте – еще один выгодный куш в средневековой битве жизни. То, что оба наследника были родом из Кента, важно, так как в последующие годы Чосер и сам был связан с Кентом – как член парламента и как тамошний мировой судья. Покинув Лондон, он жил в Кенте, где предположительно и написал значительную часть “Кентерберийских рассказов”. Во всяком случае, он мог уже тогда владеть там имением.
Богатство Чосера в тот период не подвергается сомнению – в самом деле, выгодная должность, жена на хорошо оплачиваемой службе, дом, отданный в пожизненную и бесплатную аренду. Описями его серебра, его ковров и гобеленов, убранства его спален и столовой или живописных полотен мы не располагаем, но в прологе его “Легенды о Добрых женах” он вскользь упоминает о том, чем владел:
Конечно, поэтическая строка доказательством в суде быть не может, но сама точность ее – Чосер пишет о шестидесяти книгах, хотя мог бы вместить в строку и двадцать, и тридцать, – служит доказательством личного характера такого упоминания. Поэта можно было бы заподозрить в хвастовстве, так как владеть шестьюдесятью книгами в то время означало жить в богатстве и даже роскоши. Но для Чосера книги значили совсем иное. И об этом он пишет в той же “Легенде”:
Книги служили для него источником знания, хранилищем традиций, открывающих лад и смысл бытия, они несли ему удовольствие и радость. Чосер жил книгами, впитывал их, он переделывал их, приспосабливал, использовал и переводил, он неустанно подражал им и воспроизводил куски из них в своих произведениях. Подвергшись алхимии его пера, старое становилось новым, привычное начинало играть новыми красками, как ромашки на лугу, с собиранием которых в “Легенде о Добрых женах” он сравнивает сам процесс чтения. В его творчестве искусство и природа нераздельны, ибо и то и другое суть разные стороны действительности, извечной и раз за разом рождающейся заново:
По его собственным словам, у Чосера был “ларь” для хранения некоторых из его книг. Книги тогда так ценились, что в библиотеках их к полкам прикрепляли цепями, а для чтения брали только под существенный залог. Но Чосера мы можем представить и в счастливом положении клерка из “Рассказа Мельника”:
Парадокс, конечно, заключался в том, что рукописи собственных произведений Чосера были толком подготовлены уже после его смерти: скудость указаний на их хождение при жизни поэта заставляет предполагать, что распространялась его поэзия главным образом устно.
Чосер находился на хорошо оплачиваемой правительственной службе, но это отнюдь не говорило о прочности его положения. В последние годы царствования Эдуарда III участились жалобы на кумовство и всяческие злоупотребления властей, что объяснялось общим ослаблением центральной власти. Процветали подкуп и взяточничество, придворные торговали своим влиянием. Картина обычная для царствия, клонящегося к закату. Чосера это могло бы коснуться непосредственно. В 1376 году при “Добром парламенте” палата общин под водительством впервые избранного спикером Питера де ла Мара выразила сожаление “о наличии в окружении короля дурных ответчиков и неверных слуг, чьей заботой более не
