чем личные качества, Чосера занимают качества типологические. Он создает фигуры, основываясь на непосредственном опыте знакомства с действительностью и на понимании места в ней его персонажей. Так монах “раскормлен, тучен, добрый он охотник” и одновременно воплощает корыстолюбие и порочность современной Чосеру церкви, а бой-баба батская ткачиха не просто бойка и развязна, но и “щедра как жизнь сама”, то есть распутна и распутностью своей символизирует порочность женской природы, идущую еще от грехопадения Евы. Прямой символикой наделены не все персонажи. Так, трудно определить, какие пороки осуждает Чосер, образом мажордома или шкипера, но важно отметить постоянную, на протяжении всей книги, игру значений – типического и индивидуального в каждом из персонажей, перекличку и сшибку их в поведении и поступках каждого из действующих лиц. Произведение создавалось как своего рода драматическое действо – выход на сцену, участие в диспуте, но за всеми дебатами и спорами маячит тень более крупной темы – отображение поколебленных в своем спокойствии миропорядка и противоречивого, на глазах меняющегося общества. Хоть сам Чосер редко впрямую говорит об этом, но из его “Кентерберийских рассказов” вырастает наглядная картина смутного времени, погрязшего в противоречиях общества, для которого характерны упадок папской власти, постоянные распри между Церковью и государством, борьба за власть между королем и мятежной знатью. Историки обычно видят доказательства противоречивости той эпохи в Столетней войне и Крестьянском восстании. Мы можем добавить к этому откровения кармелита и продавца индульгенций, пристава церковного суда и батской ткачихи.
Первый в череде рассказов, “Рассказ Рыцаря”, был напитан Чосером задолго до того, как им была замыслена книга “Кентерберийских рассказов”, но в книгу рассказ вошел естественно и легко, чудесно согласуясь с благородным характером рыцаря, каким тот обрисован в “Общем прологе”.
Это пересказ рыцарского романа в классическом и почти миологическом антураже “древних легенд”, где речь идет о злоключениях
Паламона и Арситы, домогающихся руки Эмилии. Обычная смесь из рассказа о рыцарском соперничестве и любовной истории видоизменяется Чосером под влиянием Боэция, превращаясь в произведение на более широкую тему судьбы и роли ее в жизни человека. Но даже здесь проявляется присущий Чосеру скептицизм. Рассказ этот истолковывается и как довольно прямое восхваление рыцарской доблести, согласной со статусом чосеровского героя и с нравственными его устоями, и как сатира на кровавые обычаи и корыстолюбие, возобладавшие в современном Чосеру рыцарстве. За обычной авторской отстраненностью проглядывает столь характерная для Чосера двойственность отношений.
Отстраненность его делается еще нагляднее, когда от высокого стиля рыцарского романа он сразу же переходит к непристойной фарсовости “Рассказа Мельника”, объединенного с “Рассказом Рыцаря” прологом, в котором Чосер проявляет себя как мастер комического диалога, когда мельник заявляет:
Мельник “пьян был вдрызг” и, что более важно, он “мужлан”, и рассказ его – это рассказ от лица “мужлана”, рассказанный “мужицкими словами”. Написанный тем же десятисложником, что и “Рассказ Рыцаря”, он выглядит совершенно иначе даже ритмически благодаря своему словарю и стилю – “низкому стилю” рассказа о тайных изменах и любовных шашнях, полного двусмысленностей и скабрезностей:
Это образчик столь любимого англичанами сексуального юмора, но нагромождение непристойностей в данном случае – органическая часть рассказа, пародирующего мистерии и комически переиначивающего историю о Всемирном потопе. Трудно представить себе лучший пример соседства и сосуществования буффонады и сакральности. К тому же комизм рождает и пародийность “Рассказа Мельника”, по отношению к куртуазной любви, изображенной в предыдущем “Рассказе Рыцаря”. Чосер устраивает как бы ироническую перекличку сюжетов в пределах одной книги. “Рассказ Мельника”, в свою очередь, пародируется следующим за ним “Рассказом Мажордома”, где речь тоже идет о рогах, наставленных супругу, но история любовных похождений, не чуждых и самому Чосеру, здесь выглядит еще грубее, примитивнее и механистичнее. Это прекрасный пример фаблио, жанра, пришедшего из Франции, но развитого и усложненного Чосером мастерскими описаниями характеров, его даром перевоплощения и подражания. В этом рассказе в речи двух школяров, уроженцев “Севера, каких, не знаю, мест…” звучит и северный акцент и словечки северного диалекта. Строки поэмы изобличают постоянный поиск Чосером новизны и яркости выражения, его неизменную изобретательность и неутомимость в воспроизведении различных речевых стилей. “Слух” и здесь ни разу не изменяет ему.
“Рассказ Мажордома” в каком-то смысле дополняется и завершается “Рассказом Повара”, коротким и малопримечательным повествованием о некоем подмастерье, что “в нашем городе пристанище обрел”. Подобно персонажам с полотен Хогарта, но перенесенный в городскую среду конца XIV века тип, к неудовольствию своего хозяина, проводит дни за азартными играми и пирушками, а после увольнения связывается с шайкой бродяг и воров. Подмастерье имеет жену:
Здесь рассказ прерывается, так и оставшись незаконченным, но, судя по всему, он призван был знаменовать собой определенный этап в снижении “любовной темы” – от рыцарской куртуазности к грубому сладострастию городской бедноты. “Любовный”, или “брачный”, цикл поэм Чосера представляет собой последовательность, в которой явственно наблюдаются языковые изменения, с помощью которых Чосер развертывает перед читателем целую панораму стилистических эффектов. Для английской литературы это был эксперимент, и эксперимент новаторский.
Следующий в большинстве изданий за “любовным циклом” “Рассказ Юриста”, написанный более строгими и тщательно отработанными “королевскими строфами”, исполнен христианского благочестия и развивает традицию рыцарского романа. Это история некой Констанции, которая умела сохранять смирение перед лицом всех несчастий и всегда и во всем следовала воле Божьей. Образ Констанции воплощает идеал святости. Надо помнить, что позднее Средневековье воспевало добродетели и страдания мучениц. Известными авторами религиозных текстов того времени являлись женщины – Марджери Кемпе и Джулиана из Норвича, и тенденция прославлять святых набожных женщин и поклоняться им особенно укрепилась к концу XIV века. Так что образ Констанции – это типический образ того времени.
Однако его удачно оттеняет “Батская ткачиха”, чей рассказ в большинстве сборников следует непосредственно за “Рассказом Юриста”. Пролог к нему является одним из известнейших произведений английской литературы, в котором на языке схоластики и ученых школяров героиня отстаивает свое убеждение в том, что раз “эль супружества не больно сладок”, то оправдан и “бич супружества”, каковым она признает саму себя – алчную, склочную, неуемную, без стеснения изменяющую своим мужьям.
Чосер щедро пользуется доводами известной ему антифеминистской литературы, но в пересказе острой на язык ткачихи они обретают новый иронический смысл, освещая повседневность блеском комизма. Накопив чужую мудрость, он излагает чужие мысли, но, прекрасно овладев искусством вкладывать их в уста персонажей, он разыгрывает перед нами как бы театральное действо. Исследователям удалось выявить ряд литературных источников чосеровского пролога – от апостола Павла до “Романа о Розе”, но несомненным вкладом в литературу Чосера является новизна изложения.
Вслед за “Батской ткачихой” идут два рассказа, связанных и противопоставленных друг другу – “Рассказ Кармелита” и “Рассказ Пристава церковного суда”:
Реализм метода Чосера сказывается и в его настойчивом желании то и дело прерывать плавное течение повествования, что сообщает эффект новизны его произведению. Приставы обычно оглашали приговоры – о виновности или о подозрении местного церковного суда в наличии преступления. Профессия эта была всеми ненавидима, ибо приставам были свойственны лживость и корыстолюбие. Кармелита же в свой черед славилась жадностью и половой распущенностью. Сталкивая их в перепалке, Чосер осуждает суетность церковных служителей и общую безнравственность Церкви, что
