ему отдам и свои триста душ'.
— Да что ж он, выходит, совсем дурак? — спросил <генерал>.
— Дурак бы ещё пусть, это при нём и оставалось. Но положение то моё, ваше превосходительство! У старикашки завелась какая—то ключница, а у ключницы дети. Того и смотри перейдёт им.
— Выжил глупый старик из ума, и больше ничего, — сказал генерал. — Только я не вижу, чем тут я могу пособить? — говорил он, смотря с изумлением на Чичикова.
— Я придумал вот что. Если вы всех мёртвых душ вашей деревни, ваше превосходительство, продадите мне в таком виде, как бы они были живые, с совершеньем купчей крепости, я бы тогда эту крепость представил старику, и он наследство бы мне отдал.
Тут генерал разразился таким смехом, каким вряд ли когда смеялся человек. Как был, так и повалился он в кресла. Голову забросил назад и чуть не захлебнулся. Весь дом встревожился. Предстал камердинер. Дочь прибежала в испуге.
— Отец, что с тобой случилось? — говорила она в страхе, с недоумением смотря ему в глаза.
Но генерал долго не мог издать никакого звука.
— Ничего, друг мой, ничего. Ступай к себе; мы сейчас явимся обедать. Будь спокойна. Ха, ха, ха!
И, несколько раз задохнувшись, вырывался с новою силою генеральский хохот, раздаваясь от передней до последней комнаты.
Чичиков был в беспокойстве.
— Дядя—то, дядя! В каких дураках будет старик! Ха, ха, ха! Мертвецов вместо живых получит! Ха, ха!
'Опять пошёл! — думал про себя Чичиков. — Эк его, щекотливый какой'.
— Ха, ха! — продолжал генерал. — Экой осёл! Ведь придёт же в ум требование: 'Пусть прежде сам собой из ничего достанет триста душ, тогда дам ему триста душ!' Ведь он осёл!
— Осёл, ваше превосходительство.
— Ну, да и твоя—то штука попотчевать старика мёртвыми! Ха, ха, ха! Я бы бог знает чего дал, чтобы посмотреть, как ты ему поднесёшь на них купчую крепость. Ну, что он? Каков он и себя? Очень стар?
— Лет восемьдесят.
— Однако ж и движется, бодр? Ведь он должен же быть и крепок, потому что при нём ведь живёт и ключница?
— Какая крепость! Песок сыплется, ваше превосходительство!
— Экой дурак! Ведь он дурак?
— Дурак, ваше превосходительство.
— Однако ж выезжает? Бывает в обществе? Держится ещё на ногах?
— Держится, но с трудом.
— Экой дурак! Но крепок, однако ж? Есть ещё зубы?
— Два зуба всего, ваше превосходительство.
— Экой осёл! Ты, братец, не сердись... Хоть он тебе и дядя, а ведь он осёл.
— Осёл, ваше превосходительство. Хоть и родственник, и тяжело сознаваться в этом, но что ж делать?
Врал Чичиков: ему вовсе не тяжело было сознаться, тем более что вряд ли у него был вовек какой дядя.
— Так, ваше превосходительство, отпустите мне...
— Чтобы отдать тебе мёртвых душ? Да за такую выдумку я их тебе с землей, с жильём! Возьми себе всё кладбище! Ха, ха, ха, ха! Старик—то, старик! Ха, ха, ха, ха! В каких дураках будет дядя! Ха, ха, ха!..
И генеральский смех пошёл отдаваться вновь по генеральским покоям.
Насмеявшись вдоволь, генерал Бетрищев костяшкой указательного пальца оттёр скользнувшую в лучистую морщинку слезу, качнул несколько раз головой, фыркнул и сказал:
— Ну, братец, ну, уморил ты меня! Ну, хитёр! Ай да Павел Иванович!
А Чичиков подумал, что неплохо бы ещё какую историю вернуть, посмешить генерала подольше, ибо знал верно, что таким манером проще завоевать расположение и дружбу со стороны подобных генералу людей. Обтеревшись полотенцем насухо до красноты, генерал оделся в белую чистую рубашку и, надев на себя серый статский сертук, глянул на Павла Ивановича, ещё не отошедшими от смеха глазами.
— Послушай, брат, — произнёс генерал тоном, каким обычно говорят пребывающие в благостном расположении духа люди, — давай-ка пригласим к обеду Андрея Ивановича, а что, чего чиниться да церемонии разводить. Я тебе прямо скажу: люб он мне был, да и Улиньке моей, как думаю, по сердцу приходился, так что нечего нам тянуть да откладывать, сей же час пошлю за ним, благо ехать тут недолга.
— Прекрасно, ваше превосходительство: великодушно так и так по—русски, — произнёс Чичиков, склоняясь в полупоклоне и прижимая руки к груди. — Только у меня к вам просьба.
— Что такое? — вскинул брови генерал, — опять дядюшка, чай?
