Советский Союз спас европейскую цивилизацию. Он совершил великий воинский подвиг, а по окончании войны другой подвиг — быть может, не менее великий: в легендарно короткий срок советский народ полностью восстановил свое хозяйство, разрушенное за годы войны.
Однако почивать на лаврах нам не приходится.
Сейчас империалисты вновь грозят нам, и уже не только химической, но и атомной войной.
Потому-то и вспомнилось мне сегодня то смутное, страшное утро 1916 года.
«Что же, — подумал я, — неужели и теперь угрозы станут смертоносными бомбами? Это чудовищно! Тогда — газы, теперь — атомки?»
…Я мысленно перечислил все, чем богато человечество.
Европа, Америка, Азия…
Величественные памятники Афин и прекрасный город Париж… Цветущая земля Украины и мудрые древности Рима… Незыблемые стены Кремля и священные камни Ленинграда… Америка, родина Линкольна и Эдисона. Великий Китай и по-особому изящная культура Японии…
Годы, столетия и тысячелетия упрямого труда и вдохновенного гения.
Города и деревни, машины и природа, народы и поколения… И творчество, творчество — высшая форма человеческой деятельности. Всё — картины и поезда, книги и театры, цехи и житницы — всё по прихоти новоявленных каннибалов должно взлететь на воздух, раствориться в нескончаемом пространстве вселенной.
Но прежде всего империалисты хотят уничтожить юность.
Юность — это первые всходы на весенних полях и молодой поэт, с волнением ожидающий суда над первым своим стихотворением. Юность — это гордо поднятая голова Юлиуса Фучика. Юность — это молодая страна Ленина и созвездие стран, твердо решивших идти по ее пути. Юность — это Коммунистическая партия, единственная подлинно народная, подлинно демократическая, подлинно революционная и подлинно бесстрашная партия в мире.
Юность — это орденоносный комсомол, в ясных глазах которого не гаснет нежнейшая любовь к другу и суровейшая ненависть, ненависть к врагу.
И все это хотят истребить, уничтожить, смешать с грязью, с землей, с самими недрами земными.
Хотят. Грозят. Пытаются.
Безумцы!
Двадцатый век — век электричества и атома. Но прежде всего это век Человека с большой буквы, в горьковском понимании этого слова.
А Человек, и прежде других молодой человек коммунистического склада, встает сегодня во весь рост, и голос его звучит, как гром:
— Нас не опутать обманом! Долой поджигателей, провокаторов и клеветников! Да здравствует маяк мира — великий Советский Союз!
1957
Литературные портреты, заметки, воспоминания
Короленко*
Я встретился с Короленко в июне 1919 года в Полтаве. Это было как раз в самый разгар гражданской войны. Деникинская армия только что перешла в серьезное наступление и на всем фронте теснила наши части от станции Лозовой по трем направлениям: на Харьков, на Екатеринослав и на Полтаву. В силу создавшейся военной обстановки, Полтаве суждено было стать важнейшей тыловой базой, сосредоточившей в себе все продовольственное, административное и военное управление Левобережной Украины. Несмотря на героическую и самоотверженную работу ответственных товарищей, наше положение было ужасным. Ежедневно в тылу вспыхивали кулацкие восстания. Дезертиры — сотнями и тысячами, обнажая фронт, уходили в леса и глухие села. Рос бандитизм. Контрреволюционное подполье развило бешеную работу, и собрания деникинской контрразведки происходили чуть ли не в центре города (в монастыре). В эту жестокую, суровую и бурную пору судьба и забросила меня, больного и контуженого, в Полтаву.
Несмотря на множество событий громадной государственной важности, несмотря на голод, разруху и войну, несмотря на все тяжести жизни, имя Владимира Галактионовича Короленко было на устах у всех жителей Полтавы. О Короленко говорили всюду. На улицах и в садах, в театрах и кинематографах, на митингах и собраниях.
Короленко был полным выразителем идеологии той интеллигенции, которая хоть и отстала значительно от социалистической революции, но зато и не дошла до такого безнадежного, реакционного упадка, выразителем которого являлся другой большой писатель — Иван Бунин, застрявший в Одессе по дороге из Москвы в Париж.
Через несколько дней после приезда в Полтаву я пошел к Короленко. Он жил в собственном домике на тихой, тенистой, провинциальной улице, поросшей травой и кустиками. Три ступеньки. Звонок. Высокая дверь тихо отворяется. На пороге — седая, темная, прямая женщина. В руках у нее коробка табаку. Она крутит сухими, пергаментными пальцами папиросу. Жена Короленко.
— Владимира Галактионовича можно видеть?
— А вы по какому делу? Просить за кого-нибудь? Владимир Галактионович только что вернулся из трибунала. Простите. Он очень устал.
— Я не по делу. Проездом через Полтаву хотел бы повидать Владимира Галактионовича. Но если ему трудно…
Жена Короленко внимательно всматривается в меня.
— Простите, как ваша фамилия?
Я называю. Она говорит «подождите» и уходит. Через минуту она возвращается.
— Пожалуйста, войдите. Владимир Галактионович просит вас.
Я вхожу в стеклянную, провинциальную галерею. Книжные полки. Много переплетенных книг. На корешках «В. К.». Журналы, газеты. На полу — детские игрушки: повозочка, лошадка и мяч; вероятно, внучат Владимира Галактионовича.
Сейчас должен выйти Владимир Галактионович. Я стараюсь себе представить, каким он должен быть. На фотографии у него черные пышные волосы, небольшие блестящие глаза, круглая борода и опрятный пиджак. Типичный русский интеллигент-писатель.
В глубине комнат слышатся частые, старческие шаги, и на пороге террасы появляется седоватый старичок, в вышитой рубахе, похожий на Толстого. Он протягивает мне руку и смотрит прямо в глаза своими живыми, блестящими, как черная смородина, глазами.
— Простите, — говорит он. — Я думал, что опять проситель. Очень вам благодарен, что зашли. Заходите, заходите.
Я приготовил целое приветственное слово, но, конечно, спутался и смутился. Владимир Галактионович заметил это и взял меня за руку, подталкивая в комнаты.
— Ну, что пишете? — спросил он, серьезно посматривая на меня.
Этим вопросом я был совершенно озадачен. Я никак не полагал, чтобы Владимир Галактионович знал что-нибудь обо мне, а тем более читал что-нибудь из напечатанного мною. Свое изумление откровенно
