тебя. Но нет, Анриетта хоть и презирала тебя, отступаться от тебя не желала.
Как быть, если ей удастся убедить Сесиль, что за тебя не стоит бороться, не стоит вырывать тебя из ее когтей? А эта угроза возникала, пока еще едва заметной тенью, но она неизбежно, неотвратимо стала бы расти, если бы две жецщины пробыли вместе дольше. В конце концов Анриетта одержала бы победу, но не в битве, не вступив в открытый бой, а влив отраву в душу своей соперницы, и это была бы победа не над нею, а над тобой; отчаявшиеся и разочарованные, они вдвоем пошли бы против тебя; заключив союз, вдвоем восторжествовали бы над тобой, развалиной, мертвецом, который прикидывается живым и продолжает выполнять свои ничтожные, отвратительные функции, и вдвоем в безмолвной ненависти оплакали бы крушение своих надежд и лживость твоей любви.
Какую боль почувствовал ты, когда Анриетта, непринужденная и приветливая, уже на площадке, пригласила Сесиль зайти к вам дня через три, а та согласилась с горячностью, которая, увы, вне всякого сомнения, была искренней, что бы там ни казалось самой Сесиль! Не мог же ты крикнуть ей: «Не соглашайся! Я не хочу, чтобы ты приходила сюда снова!» — а через несколько мгновений вы сидели в машине, ты вез ее в гостиницу на улице Одеон, и все уже было решено, условлено, и обсуждать этот вопрос было бесполезно.
— Пожалуйста, не считай, что ты обязана являться в четверг. Мы можем уклониться под любым благовидным предлогом.
— Зачем же? В Париже нам с тобой не так легко встречаться, пожалуй, это самый удобный способ. Ну, что я говорила: все прошло как нельзя лучше, мы расстались друзьями, и я даже добилась того, что она меня снова пригласила, я считаю это своей маленькой победой.
— Ты была великолепна.
— И она тоже — разве нет? Взгляды у нее куда шире, чем у тебя; и не обольщайся: ты вовсе не так уже ей необходим. Это не ты, а она сама пригласила меня, и не для того, чтобы доставить тебе удовольствие — вовсе нет; и не потому, что она тебя боготворит и готова отказаться от тебя и целовать ноги той, которая тебя отнимает, — а просто так, без всякой задней мысли. Неужели ты не понимаешь, что она предоставляет тебе полную свободу?
Ты остановил машину; вы подъехали к гостинице.
Тебе хотелось ей сказать: «Сесиль, я люблю тебя, я хочу провести эту ночь с тобой», но нет, это было невозможно, ведь вы не в Риме; надо было снять комнату заранее…
Она поцеловала тебя в люб. Она несколько раз приходила к вам в гости. Ты привык видеть ее рядом с Анриеттой. Ты твердил себе, что это не имеет значения. Да у тебя и не было времени размышлять об этом. Пока все шло более или менее гладко, — разве не это самое главное? В последнюю неделю вы ни разу не оставались с глазу на глаз, она возобновила знакомство кое с кем из родни, а у тебя как на грех часы обеда и ужина то и дело были заняты деловыми встречами.
Ромбы отопительного мата шевелятся, отступая друг от друга, и разделяющие их бороздки кажутся трещинами, сквозь которые пробивается слепящее пламя; ромбы топорщатся, щетинят свои острия, они расходятся в стороны, а потом поверхность мата вновь становится ровной и черной, на ней подпрыгивают крошки, виднеются пятна, грязные следы, раздавленные отстатки пищи, да под сиденьем дрожат обрывки брошенной бумаги. Отражения в стекле все сильнее дробятся от огней, мелькающих за окнами поезда; это предместье Турина. В глубине пока еще безлюдного прохода ты замечаешь приближающуюся Аньес.
Синьор Лоренцо натягивает свое серое пальто, но два других итальянца, рабочие, по-прежнему невозмутимо сидят на своих местах, держа на коленях завязанные рюкзаки, и, скрестив на них руки, продолжают разговаривать и шутить.
Ты думаешь: «Прошел год; я забыл не о том, что мы ездили в Париж, а о подробностях того, что тогда произошло, потому что вспоминал только о нашем возвращении, а когда мы вернулись, все более или менее утряслось».
Синьор Лоренцо берет свой зеленый чемодан, засовывает в карман пальто газеты и пропускает в купе Аньес, — та улыбается; Пьер, идущий за нею следом, пропускает в дверях синьора Лоренцо.
Кишащая людьми платформа замедляет бег и вместе с ней — сверкающие рельсы, фонари, темный свод, рекламные щиты, восхваляющие Турин, снующие с криками носильщики, женщина, толкающая тележку о прохладительными напитками.
Тебе хочется пить, но ничего: скоро ты сможешь утолить жажду; тебе хочется есть, но надо подождать звонка официанта, а он зазвонит с минуты на минуту, поскольку молодые супруги уже вернулись.
Ты думаешь: «Я не знаю, что делать, — не знаю, что я делаю здесь, не знаю, что я ей скажу; если она приедет в Париж, я ее потеряю; если она приедет в Париж, между нами все будет кончено; если я устрою ее к Дюрье и каждый день буду видеть из окна своей конторы, то потом, когда я брошу ее, ей будет куда хуже, чем в Риме, где у нее все-таки много знакомых. Не падо об этом думать. Пусть события идут своим чередом. Завтра утром я приеду, тогда посмотрим. Может, все представится мне в ином свете. А сейчас надо думать только о том, что у меня перед глазами, об этой вот женщине в проходе, которая поднимает свои чемоданы и быстро передает их через окно кому-то, кого я не вижу. Холодно. Надо думать об этих счастливых молодоженах, они только что пообедали, их лица раскраснелись от вина и еды, и они вновь взялись за руки.
Как вам будет спаться нынче ночью, Аньес и Пьер? Интересно, сойдут ли сейчас эти рабочие- итальянцы? Ведь если не будет новых пассажиров, вы сможете лечь на скамью; для того, чтобы вам было удобнее, я готов даже, вернувшись из вагона-ресторана, перебраться в другое купе. Поедете ли вы этим поездом до самых Сиракуз?
Какие счастливые дни вам предстоят! Вы будете прогуливаться вдвоем по берегу моря, днем и ночью в полном согласии, в полном уважении друг к другу, в непрерывном восторге, уверенные, что для каждого из вас наконец-то рухнула стена одиночества, а я — что станется со мной в эти дни: в субботу, когда вы, наверное, еще будете в пути, усталые, но счастливые, впервые увидите Неаполь, попытаетесь разглядеть развалины Пестума, в воскресенье, когда вы, может быть, уже устроитесь в городе тирапа Дионисия в изысканно простом отеле с окнами, выходящими в заросший зеленый сад, и, наконец, в понедельник — что станется со мной, что я буду делать?
А когда вы вернетесь из этой поездки, когда вы окажетесь в Париже и суровая жизнь вновь подомнет вас под свой тяжелый каток, — где вы поселитесь тогда? А через десять лет что останется от вас, от этого согласия, от радости, не знающей пресыщения, превращающей жизнь в чудесное питье, которое вы уже начали смаковать? Что останется от всего этого, когда у вас появятся дети, когда ты, Пьер, сделаешь карьеру на своем поприще, может быть, таком же нелепом, как мое, а может быть, — и того хуже, когда в подчинении у тебя окажется энное количество служащих и ты будешь платить им гроши, иначе дело пригорит (ну, а твое положение особое — ты им не чета!), — когда у тебя появится квартира, о которой ты мечтаешь, на площади Пантеона, номер пятнадцать? И сохранится ли в твоем взгляде, Аньес, прежняя заботливость или, наоборот, в пем появится то недоверие, которое мпе так хорошо знакомо, а в твоем, Пьер, та внутренняя опустошенность, которую я замечаю каждое утро, глядя в зеркало во время бритья, и от которой ты будешь освобождаться рйшь на время, каждый раз всего на несколько дней — несколько дней римской грезы, — и только с помощью какой-нибудь Сесиль, которую ты не способен будешь перевезти в тот город, где сам живешь постоянно?»
Входит старик с длинной белой бородой, как у Захарии, а за ним старуха с крючковатым носом, похожая на сивиллу Персидскую.
Стало быть, Аньес и Пьеру не суждено остаться одним, и тебе придется смотреть, как они спят в неудобной позе, а тебя самого будут одолевать мучительные сны, — тяжело, со свистом дыша, они уже ломятся в ворота твоего черепа, наваливаются на ромбы отопительного мата, которые еле сдерживают их напор, уже начинают поддаваться, вспучиваются, и ты будешь барахтаться среди обрывков начертанного тобой плана, ты считал его таким нерушимым, так тщательно продуманным и не подозревал, что под действием пыли и крошек, под действием роя мелких событий, искусно разъедающих поверхность твоей будничной жизни и того, что служит ее противовесом, неизбежно откроются все щели, все трещины, и это отдаст тебя па растерзание дьяволам, которыми одержим не только ты сам, но и весь род человеческий. Зачем в тебе вдруг ожило это роковое воспоминание, ведь вы оба хотя бы некоторое время могли прожить в неведении…
