— Никакие не богатеи, но у нас хорошая дача и беседка в саду… дедушка даже выкопал пруд.
— Я заметил. Возьмите меня сторожем. Соглашусь на любой оклад, только кормите как следует. Люблю поесть, — я изображал неизвестно кого и все думал, как бы повернуть разговор ближе к делу, и вдруг заметил у нее на пальце обручальное кольцо. — Вы замужем?
— Не-ет, — она снова засмеялась. — Надеваю мамино кольцо, чтобы не приставали.
Мы немного помолчали, потом я сказал:
— А вы угадали, на речку и правда тянет. Давайте вечером пойдем. Встретимся прямо на этом месте. В семь.
— Меня не отпустят родители.
— Надо вас похитить.
— Как это вам удастся?
— Вы поможете. И я утащу вас на речку и в дремучий лес.
— Сегодня вряд ли получится. А вот в воскресенье давайте. Я очень люблю плавать… Мы могли бы поехать на велосипедах. У вас есть велосипед?
— Еще бы! У кого ж здесь его нет?!
— Замечательно!
Когда после работы я подходил к дому, поселковые девчонки, выглядывавшие из окон, уже поздравляли меня с новой любовью.
В воскресенье я проснулся рано. Солнце еще только взошло, но в утренней свежести чувствовалось приближение жаркого дня. Мы договорились встретиться около поссовета в десять утра, в половине десятого я был на месте.
Она выкатила велосипед из калитки — красивая (уже по-настоящему красивая!), в широкополой шляпе и коротком платье; как всегда, приветливо махнула рукой, улыбнулась, глубоко вздохнула и, зажмурившись, выдохнула:
— Погода славная!
Мы поехали через весь поселок мимо заборов, откуда лезли калина и бузина, выехали на окраину и покатили по тропам среди цветов и трав.
— Смотрите! — крикнула она. — Ветер колышет цветы; кажется, кто-то невидимый ползет по земле.
Только въехали в перелесок, она, фантазерка, снова:
— Ой, стрекозы! Прелесть! Тельце — соломинка, крылья — прозрачные, с сеточкой!
У реки она бросила велосипед и побежала в низину за кусты; там переоделась в купальник и, вернувшись, как бы приглашая меня в игру, радостно сообщила:
— Я видела следы русалок, их украшения и венки! Догоняйте! — крикнула, и побежала в воду.
Выходя на берег, она подрагивала мелкой дрожью — все ее тело было в мелких пупырышках, — но все равно смеялась. И смеялась, когда легла на траву, вытянув ноги. И только я собрался целовать ее смеющийся рот и опрокинутое лицо, как она заговорила:
— Ой! Небо падает прямо в глаза!.. Я так люблю лето!.. Можно купаться, загорать!.. Я такая счастливая! Мне так во всем везет! У других неудачи, а у меня все хорошо. У одной подружки нет отца, у другой — матери, а у меня и отец, и мама, и здесь на даче дедушка с бабушкой… Девчонки не поступили в институт, а я сдала все на пятерки… Мне даже стыдно иногда перед подругами быть такой счастливой.
Она снова засмеялась и вытянула руки над головой. «Самый момент действовать», — мелькнуло в голове; я нагнулся и припал к ее губам. От неожиданности она даже не сопротивлялась, только перестала смеяться, и ее глаза остекленели. Потом резко отстранила меня, привстала.
— Зачем вы все портите?! Я думала… мы будем товарищами и больше ничего… — Ее глаза заморгали, слова стали сбивчивыми.
Неожиданно солнце скрылось за тучи, в низине собрался туман.
«Тоже мне недотрога», — разозлился я про себя и сказал:
— Отчего ты счастливая? Оттого что, у тебя папа с мамой?!
— Да… И поэтому тоже, — не совсем твердо сказала она.
— Подумаешь! Тоже мне счастье! Все у тебя обычно. Ты просто глупая.
— Наверное. — Ее глаза наполнились слезами.
Стал накрапывать дождь. Длинно и жалобно просипела электричка. Сквозь дождевую сетку в стороне я различил что-то вроде сарая. Подняв велосипеды, мы заспешили в укрытие.
Больше мы не говорили. Сидели рядом, но смотрели в разные стороны: я — на чердачную балку, где мокрые воробьи жались друг к другу, она — на мутное окно, где встречались капли и струйками стекали вниз. Я остыл и немного пожалел, что наговорил ей грубостей. «И почему люди так устроены — всегда жалеют неудачников и недолюбливают счастливчиков?» — подумалось и вдруг захотелось сказать ей что- нибудь хорошее, но было стыдно идти на попятную.
После дождя посветлело, а когда мы въехали в поселок, вновь выглянуло солнце.
…Но это все летом, а осенью идут дожди, и огни соседней станции еле угадываются в тумане. От дома до платформы дорогу развезет: на буграх скользишь, как на лыжах, в низинах утопаешь в вязкой глинистой жиже. Бывает, обувь увязнет, и нога вылетает из ботинка, стоишь в носке, вытаскиваешь ботинок, а он, как присоска, еле поддается. Придешь на платформу, очищаешься, отмываешься в лужах. В метро на Комсомольской все загородники безошибочно определяются по забрызганной грязью обуви.
— Как там у вас за городом? — спрашивают меня на работе.
— Отлично! — говорю. — Я люблю дождь! В дождь хорошо думается. Пока едешь в электричке, как бы смотришь на свою жизнь со стороны. Наша ветка — дорога раздумий.
Зимой приходится туговато. На работу выходишь затемно и до платформы добираешься по колено в снегу. В вагоне подолгу дуешь на промерзшее стекло, пока не появится пятнышко, которое снова быстро затягивается. Случается, поезда задерживают заносы, и попробуй тогда оправдайся на работе! Зато в воскресные дни мы гоняем на лыжах по заснеженному лесу среди пухлых сугробов.
— Как там у вас за городом? — спрашивают меня на работе.
— Отлично! — говорю и хвастаюсь здоровым образом жизни.
Весной до платформы все запружено: шлепаешь по слякоти, под ногами чавкает, булькает, но над головой вовсю брызжет солнце и заливаются птицы. Весной на платформах вывешивают новое расписание, в электричках гуляет сквозняк, пассажиры везут вербу. Снова приезжаешь забрызганный грязью, зато уже загорелый, в одежде, пропахшей весной.
— У нас за городом лучше всего, — говорю я сослуживцам, и они смотрят на меня с завистью.
Прослушивая пластинки
Тягуче-ленивая болтовня, осторожные взвешенные подходы, всякие созерцания, мыльная музыка и связанные с ней кисейные ощущения — все это было не для него. Стихийный человек, переполненный делами и планами, он направо-налево разбрасывал категоричные суждения и любил джаз — зажигательный джаз, как нельзя лучше, соответствовал его характеру. Никто из однокурсников толком не знал, он действительно музыкант и играет на трубе или это только ему снится, но о джазе он говорил постоянно и с утра до вечера насвистывал разные композиции, при этом раскачивал головой и отщелкивал пальцами ритмический рисунок. Частенько забывался — гундосил и на лекциях, а войдя в раж, так стучал каблуками, что на него смотрели как на полоумного. И что доподлинно было известно — соседей по дому он изводил своими пластинками.
Среди студентов МИФИ Борис отличался независимостью: никому не позволял не только определять его жизнь, но даже давать советы, и никогда не следовал не только за толпой, но и за небольшой группой людей, если, разумеется, они не были джазменами.
— Всякая зависимость унизительна, — говорил он. — И всякие сборища — мрачноватая традиция. От неполноценности. Для тех, кто не может самостоятельно шевелить мозгами. А я сам по себе. Я расширил границы свободы, и пробьюсь в одиночку. Вот только бы ветер удачи подгонял в спину.
