терпеть, но в те времена со своей полсотней машин я был одной из главных персон, с чьей «блажью» приходилось считаться.
Однажды среди дня я забежал домой. Как сейчас помню, надо было взять полевую сумку. Еще далеко от дома я услыхал странные звуки — не то плач, не то вой. Когда же подошел к плетню, то увидел во дворе Сашку, племянника титки Варки, и еще одного мальчишку, тоже лет двенадцати. А вон и Принц. Он зачем-то привязан к сараю… Но что такое?!
Один из мальчишек — это Сашко — стреляет из рогатки. Кажется, пистолетными патронами… Не в дерево, нет, и не в столб… Он стреляет в Принца!
А второй… в руках у второго палка. Она обмотана колючей проволокой и уже темная от крови. Но мальчишка старается ударить еще и еще — по спине Принца, по бокам, по голове…
— Прекратите! Что вы делаете! — закричал я не своим голосом.
…Выстрел из рогатки. Собака замотала головой, пошатнулась… Удар колючей проволокой. Тоже по голове.
— Стойте! Вы что? — крикнул я, уже вбегая во двор. — Что вы делаете? Перестаньте!
Наверное, я пнул калитку не в ту сторону, она перекосилась, почти упала. Я перескочил через нее, подбежал к мальчишкам, оттолкнул их, кого-то, кажется, ударил.
— Бросьте сейчас же! — продолжал я орать. — С ума сошли? Оставьте!
Что меня поразило, это спокойный голос Сашко. Словно ничего не случилось.
— А они? — сказал он.
— Они, они!.. — Я нагнулся над Принцем. — Что же вы наделали!
— А собака-то немецкая, сами говорили, — сказал второй мальчишка. — Мы при немцах во всех их собак из рогаток…
…Не думаю, чтобы в те годы двадцатитрехлетний капитан мог быть сознательно подвержен каким- либо влияниям «абстрактного» гуманизма (если вообще знал, что это такое); но сквозь слезы жалости к несчастной собаке, возможно, увидел он бесконечную серую ленту автострады, женщин и детей, тащивших скорбные свои пожитки, не поднимая глаз…
— А в детей немецких тоже? — крикнул я.
— Что в детей?
— Конечно, — сказал второй.
— И в женщин?
— А чего же…
— А то, что мы не фашисты…
Двадцатитрехлетний капитан искренне считал тогда, что фашисты — самое, самое плохое, что только бывает на свете, и подобно им не может поступать никто. «Фашист» было для него полным синонимом недочеловека, чудовища… Ах, милый капитан…
Я приподнял голову Принца. Он тяжело дышал. Кожа на голове была содрана. Один глаз заплыл. Второй смотрел не мигая. Из уха капала кровь.
— …Что же вы наделали? — повторил я.
Пробовал поднять Принца, но не мог, зачем-то подвинул его, встал, опять присел перед ним.
— Подумаешь, собаку пожалели, — услыхал я голос Сашко. Спокойный удивленный голос.
— Не только в собаке дело… — сказал я или хотел сказать — не помню. — А в том, что не все немцы — фашисты, и не все люди виноваты… Не все враги… А собаки и подавно…
Может, я говорил еще что-то, может, нет, не знаю. Помню только, как выпрямился, поглядел на Сашко, на его веснущатое лицо и крикнул:
— Беги в роту, передай лейтенанту Гаралю, пусть сразу приезжает на машине. Быстро!
Сашко молчал и не двигался.
— Ну! — заорал я отчаянно и показал пальцем на Принца. — Беги!
И Сашко пошел. Сначала медленно, вразвалку. Потом побежал. Его товарищ вдруг сорвался с места и помчался за ним. По дороге он бросил в канаву окровавленную палку, обмотанную колючей проволокой.
Титки Варки не было дома. Ни Оли, ни Веры — никого. Ближайших соседей тоже. Дальше я не пошел, вернулся к Принцу, пытался дать воды. Пить он не стал, и видно было, ему делается все хуже.
…Недавно я шел по лесу около дачного поселка. В ветвях ели что-то раскачивалось. Я подошел ближе и вздрогнул. На ремешке висел коричневый щенок… Что это? Отзвуки войны, научный эксперимент пионеров, дикая шалость, пьяная жестокость? И где искать корни? В чем, в ком?.. Впрочем, в теплой человеческой компании, где карают за мысли, за принадлежность к группе или расе, где взрывают магазины и пассажирские самолеты, где убивают заложников, где сыновья выдают отцов, а друзья — друзей, стоит ли говорить о повешенных щенках…
Когда приехал лейтенант Гараль, мы перенесли Принца на заднее сиденье машины. Сюда он впрыгнул когда-то сам и отсюда глядел на нас обоих печальными круглыми глазами. Сейчас он лежал на боку, и по его телу беспрерывно пробегала дрожь.
Пока мы нашли ветеринарную больницу, пока ездили за врачом, Принц умер.
Я не забыл это славное, преданное существо. Его фотография стоит у меня на столе.
6
Все в этом рассказе правдиво, кроме концовки. К счастью, с Принцем не случилось того, что описано в финале. А что произошло на самом деле, узнаете немного погодя. Пока же вернемся к прерванному повествованию.
Поздней осенью роту капитана Хазанова перевели из Каменки в другое селение — Новую Прагу, километров на сто к юго-востоку. Полк потихоньку расформировывался; капитан Злотник уехал в другую часть, Петро Ивасюк демобилизовался. (Столь любимый Юрием помпотех Мерсье получил «вольную» еще раньше.) Пожилые водители постепенно уезжали по домам. Юрий начинал вплотную задумываться над своим ближайшим будущим, понимать, что не светит ничего, кроме службы в глухомани, где достанется командовать какой-нибудь ротой — пусть даже батальоном — на приколе, как перед самой войной в военном городке в Ново-Борисове… Тоска и жуть. И беспробудная пьянка… Из армии не уйти — он ведь кадровый. Лет двадцать еще, по крайней мере, «пилять»… Но ведь это невозможно!.. Он не выдержит!.. Жизнь в Новой Праге стала как бы прообразом грядущего — на пару десятилетий — существования…
То, что с ним была здесь какое-то время безотказная Оля из Каменки, не помогало: картина делалась полнее, а от того еще тошнотворнее. Даже тетя Клава, хозяйка дома, где он остановился, была недовольна Олей — уж очень смурная, унылая какая-то, хотя бы словечко от нее услышать… Не по тебе она, Самойлыч… Таков был приговор тети Клавы. А она числилась на своей улице женщиной проницательной.
К сожалению, что касается дальнейшей военной службы Юрия, тут тетя Клава не могла быть ни советчицей, ни судьей. Думать нужно было исключительно самому. И он придумал: срочно попроситься, чтобы отпустили в Академию для окончания учебы. К этому времени родители уже переслали ему письмо бывшего его однокашника Марка Лихтика из Ленинграда. Оказывается, почти все слушатели их 808-го учебного отделения, за исключением двух погибших и еще нескольких, снова учатся в Академии. Марк писал, чтобы Юрий прислал как можно скорее рапорт на имя начальника факультета генерала Кузнецова (Кузи) с просьбой о приеме. Это был луч света, и Юрий немедленно написал ответ Марку, вложил туда рапорт и стал ждать.
Следующее письмо пришло из Ленинграда прямо Юрию, но было малоутешительным. Марк сообщал, что Кузнецов недвусмысленно дал понять: он не жаждет видеть у себя на факультете бывшего слушателя Хазанова, человека мало приспособленного к армейской службе. (Так, примерно, генерал выразил свою антипатию и, в общем-то, был по-своему совершенно прав.) К письму Марка подключились другие сокурсники Юрия — Саня Крупенников, Миша Пурник — все вместе советовали не отчаиваться и вторичный рапорт о приеме направить прямо в Главное автодорожное управление в Москве. Что Юрий сразу сделал,
