Мир и война

не стала к нему хуже относиться, он был и останется ее другом Юриком. На его вопрос по поводу ближайшего будущего ответила, что сама не знает, как повернется, пока ей с Павлом интересно, а там видно будет. Добавила, что понимает: Юрику сделалось скучнее, но кто мог предвидеть, что так получится…

Действительно, кто знал, что сюда занесет курчавого хрипуна с английской книжкой и в заграничных трусах, что он сразу втрескается в Соню и что лишние свидетели будут ему не нужны?.. Между прочим, это его желание все время уединяться с ней бесило Юрия еще и оттого, что сам он был (и остался) не таким. Ему бывали просто необходимы соучастники (разумеется, до определенного момента), собеседники (собутыльники) — и все потому, что страшился подолгу оставаться наедине с предметами своих увлечений: боялся, станет скучно — не о чем говорить; никогда он не был мастером «светской» болтовни, говоруном по заказу: «расскажите что-нибудь интересненькое…» В общем, опять речь о допинге: в виде приятеля, в виде бутылки…

Обратно ехали местным поездом до Харькова. Всю дорогу Соня и Павел сидели у окна и бубнили о чем-то. О чем — Юрий не слышал, потому что шум поезда, потому что лег на вторую полку (в вагоне было на удивление свободно) и потому что не хотел слушать. (Все-таки, так не поступают! Пригласили — а потом он где-то сбоку припека, а все внимание этому американскому «шпиону»…) Юрий так мысленно пошутил, совершенно не предполагая тогда, сколько бед и горя причинят (и уже причинили) эти же мысли, высказываемые совершенно всерьез с кавказским, и другим, акцентом за кремлевскими стенами.

В Харькове он попрощался с Соней и Павлом, пересел на московский поезд и сразу забыл о перенесенной обиде: исчезло живое напоминание, потерялась игла, что колола самолюбие, а следа от укола не осталось… Да и был ли укол?..

* * *

К своему полувековому дню рождения Соня получила такие стихи:

В годы казней, процессов и «вышек»
Берегла нас чья-то рука;
Ты играла Марину Мнишек,
Я — полковника Черняка.

В годы строек, чисток, фокстрота
На Башиловке был наш храм;
Чтили Вакха мы там и Эрота,
Расходились домой по утрам.

В дни разгула демона злого
Были радости бытия —
Прикасаться к груди Копыловой
(Если мама не видит твоя);

Танцевать под пластинки Ванды
(Помнишь танго «Чи жучишь мне»?)
И, плюя на все реприманды,
Потоплять стыдливость в вине;

Целоваться в подъездном экстазе,
Провожать без конца — сто раз!
И на Бронной у домика Бази
Получить от «Отелло» в глаз.
(Он ходил в параллельный класс.)

…Годы шли, и в тридцать девятом,
Жарким летом в деревню Млыны
Я к тебе прикатил солдатом.
Там мы были тогда влюблены:

В Павла — ты, я в тебя, между прочим
(Он английским владел, как бог!),
Он водил тебя где-то ночью,
Я считал, что и сам бы мог.

…Надо ж вскоре войне разразиться —
И «Отелло» погиб к чертям…
(И еще миллионов тридцать,
Не считая погибших не там.)

Тут уж годы быстрей поплыли:
С механизмом что-то стряслось…
Друг от друга мы близко были —
Пусть не вместе, но все же не врозь.

А сейчас — иные далече,
У других под землею дом…
Но пускай продолжаются встречи —
В этом мире, а может, и в том.

Твой Юрик

Павел стал первым и единственным мужем Сони, с которым она через несколько лет разошлась. А поженились они вскоре после совместного возвращения из Харькова, где между ними произошло самое плохое. (Как говаривали тогда девчонки старших классов: «У тебя было с ним самое плохое?». Так вот, у них было.)

Павел переехал к Соне, в коммунальную квартиру, в две комнатушки, искусно сооруженные из одной, и теперь там жило пятеро (если считать вечно командировочного отца Сони и крикливую толстую карликовую пинчерицу Норку, чем-то похожую на уменьшившуюся во много раз и опустившуюся на четвереньки Розу Семеновну).

В этом сравнении не кроется ничего плохого. Юрий по-своему даже любил Розу Семеновну, и она его тоже, они с удовольствием вели долгие разговоры о жизни и расходились удовлетворенные друг другом. И