говорил также, что такое случалось крайне редко, ведь рабочие были мастерами своего дела.
Как-то наш театр давал спектакль во Дворце Съездов. За час до спектакля артистам и работникам театра приказали не выходить из артистических уборных, пока солдаты с миноискателями не «прощупают» все здание. После этой процедуры я прошелся по сцене, осмотрел декорации — все было в порядке — и вдруг увидел за кулисами зачехленный рояль. Подойдя к инструменту, я откинул чехол — передо мной красовался полированный «Стенвей». Открыв крышку, я начал играть «Чижика-пыжика». Из-за кулис выглянул пожарный и обратился ко мне:
— Молодой человек! Вы того, осторожней на инструменте!
— Почему?
— Да ведь его только недавно привезли из Америки… На нем всего один человек играл-то.
— Кто же?
— Этот, как его? Ван Клиберн!
Вот так. Я был вторым, значит.
В то время одно за другим открывались кафе, в которых играли джаз. Мой друг пианист Валерий Котельников по вечерам играл в «Синей птице»; я был его постоянным слушателем.
Однажды только вхожу в кафе, как мой дружище подлетает:
— Тебя послал бог! Пощипи бас! Наш басист не пришел, а в зале комиссия из Москонцерта!
— Но я никогда не держал его в руках!
— Да кого это волнует?! Главное, чтобы единица была на месте. Для обсчета.
Пришлось лезть на сцену. Хотя, какую сцену? Возвышение три на три метра. Это после вахтанговских-то просторов! И все кафе — лишь большая комната с десятком посетителей, включая «прослушивающих». Мой друг начал играть, ударник зашуршал щетками, я старался в такт перебирать струны.
Ничего, отыграл; даже сорвал аплодисменты — какой-то подвыпивший слушатель похлопал и показал мне большой палец. И все же, несмотря на очевидный музыкальный успех, больше я своей профессии не изменял.
Что и говорить, в те годы у меня была насыщенная жизнь, и я не очень переживал, что дома мало занимаюсь живописью. «Еще успеется, — успокаивал себя, — ведь жизнь сама по себе интереснее любой профессии, да и как можно создавать жизненное не зная жизни? Ну к старости еще туда-сюда, когда уже есть опыт, но в молодости!» Теперь-то мне яснее ясного — я, чудило, поступал не просто легкомысленно, а глупее не придумаешь, и если многие признания облегчают душу, то признание такого рода только утяжеляет ее.
Работа «для души»
Работая в театре Вахтангова я «освежал» задники и в других театрах, причем выполнял работу на любых условиях. Другие исполнители заламывали огромные суммы, а я брался за «сколько дадут». Слух обо мне, непривередливом, прокатился по всем театрам и докатился до театра имени Маяковского. Там мне предложили заведовать декоративной мастерской. Я чуть не задохнулся от свалившейся удачи и бросился осваивать новую высоту.
Два сезона я заведовал мастерской и страшно гордился своей должностью. По сути это был самый высокий пост, который я когда-либо занимал. За это время в моей личной жизни произошли немалые перемены — я заимел собственную комнату на окраине, приоделся и, конечно, купил полуботинки, о которых мечтал. Эпов все чаще «выводил меня в свет» (Дом актера), где знакомил с актерами (с актрисами знакомился сам).
А в театре я работал с художниками Кулешовым, Васильевым, Сумбаташвили; в застолье после премьер сидел (опять-таки чуть ли не в обнимку) с Охлопковым, Свердлиным, Хановым, так что моя слава (как примкнувшего) удвоилась, если не утроилась — правда, об этой славе знали только соседи по квартире (я доставал им пропуска на спектакли), но мне и этого было достаточно.
Наконец-то я утвердился как работник театра и, главное, стал владельцем собственной комнаты. Моя жизнь стала похожа на мечту. Теперь можно было делать работы «для себя».
Каждый знает, в мире сеть добро и зло; я решил хотя бы немного добавить добра и начал старательно упражняться в иллюстрациях, в надежде когда-нибудь оформить детскую книгу — что как не она, несет ощутимое добро?
Меня давно тянуло в книжную графику для детей, в многоцветный мир, где реальность переплетается фантазией, а конкретность с условностью (герои сказок жили в цветах, плавали на бумажных кораблях, летали среди облаков; герои рассказов попадали в невероятные переделки). «Вот где неограниченные возможности для выдумки, — рассуждал я. — И нет работы интереснее».
Ко всему, в то время только в детской книге допускалась некоторая мера условности, стилизация, определенного подтекста (именно поэтому в детскую литературу ринулись десятки людей, которых совершенно не интересовали ни дети, ни природа, ни животные — для них главным было обозначить свое «я». Позднее некоторые из этих лицедеев даже стали известными и получали на Западе премии — ведь их давали не только за талант, но и в пику реалистической школе рисования и письма, давали с пояснением: «это не традиционно, ни на что не похоже»).
В богемной среде часто доходило до идиотизма — всякий негатив приобретал известность; все, что не признавалось официально, считалось талантливым, а что признавалось — естественно, чепухой. Между тем, и в том и в другом искусстве было немало прекрасных вещей, но и, понятно, чепухи хватало. Не случайно академик живописи Корин говорил:
— Пикассо шарлатан, а все современное искусство — сплошное надувательство.
Кстати, Пикассо и сам признавал, что занимался шарлатанством, «поскольку это приносило славу и деньги», а себя считал «развлекателем публики». И Сальвадор Дали говорил: «Я знаменит и богат, потому что слишком много дураков».
Короче, я начал работать «для себя» и работал довольно успешно, во всяком случае передо мной открылись широкие горизонты. Ясно, «для себя» — это работа, которую художник делает не по «заказу», а «для души». Эта работа может нравиться другим или нет, за нее могут платить деньги или не платить, но такая работа приносит художнику удовлетворение. И только такая. Если же художник выполняет работу «против себя», то даже получив за эту работу огромные деньги, он не испытывает удовлетворения. Конечно, настоящий художник.
Я от своей домашней работы испытывал очень маленькое удовлетворение, совсем крохотное и недолгое, но все же испытывал. А таким маленьким оно было потому, что у меня мало что получалось — я только начинал серьезно заниматься графикой. И все-таки, это маленькое удовлетворение давало мне большое счастье. Из театра я прямо-таки летел в свою комнату. Случалось, уставал на работе, случалось, друзья забывали обо мне и подолгу не заходили в театр; случалось, девушки не обращали на меня внимания, но я сильно не переживал, ведь дома, на рабочем столе меня ждали такие друзья, такие девушки, такая жизнь!
Я любил свой рабочий стол — покарябанный, в шрамах и ожогах от сигарет — небольшой деревянный квадрат, но стоило за него сесть, как он безгранично расширялся и перед глазами плескались волны, шумели леса, шуршали пески. Я превращался в животных и растения, и проживал несколько жизней одновременно: был счастливым и несчастным, бедняком и богачом, умирал и становился бессмертным. За столом я совершил самые увлекательные путешествия, побывал во многих странах, испытал сильную любовь.
В выходные дни вставал на рассвете, когда еле обозначался оконный переплет, и сразу спешил к столу. К тому времени, когда всходило солнце — всегда в окне огромное, с автомобильное колесо — я уже успевал объездить весь мир, построить светлый просторный дом, жениться и заиметь кучу детей — именно эти мечты обуревали мою голову в выходные дни. И не только в выходные.
В какой-то момент я увлекся «белыми натюрмортами»: писал предметы почти в одном цвете, где все строил на тонких отношениях между полутонами; в белую краску добавлял чуть-чуть голубой, зеленоватой,
