и вперед, причитая:
О Иисусе! Я этого не вынесу! За что ты меня так караешь? Я стар и болен и не знаю, откуда возмьутся деньги, Как мы переживем эту ужасную и жестоокую зиму? Похороны обойдутся нам в тысячу долларов, не мньше, и я не знаю, откуда возьмутся деньги.— И он аффектированно заплакал, громко всхлипывая.
Тш! Тш!— крикнула Хелен, бросаясь к нему. Вне себя она схватила его за плечи и встряхнула.— Проклятый старик! Так бы и убила тебя! Как ты смеешь говорить такие вещи, когда твой сын умирает? Я загубила шесть лет своей жизни, ухаживая за тобой, а ты переживешь нас всех! — И с той же дикой яростью она обрушила обвинения на Элизу.— Это ты довела его до этого! Ты во всем виновата. Если бы ты не экономила каждый грош, он бы не стал таким. Да и Бен был бы с нами! — На мгновение она замолчала, переводя дыхание. Элиза ничего не ответила. Она ее не слышала.
Теперь — все! Я думала, что умрешь ты, а умирать пришлось Бену.— Голос ее поднялся до отчаянного визга, Она снова встряхнула Ганта.— Теперь довольно! Слышишь ты, себялюбивый старик? Для тебя делали все, а для Бена —ничего. А теперь он умирает. Я тебя ненавижу!
Хелен! Хелен! — негромко сказала Бесси Гант.— Вспомни, где ты находишься.
Да, мы придаем этому большое значение! — горько пробормотал Юджин.
И тут сквозь безобразные вопли их раздора, сквозь скрежет и рычание их нервов они услышали тихое бормотание угасающего дыхания Бена. Лампу заслонили, и он лежал как собственная тень, во всей своей яростной, серой, одинокой красоте. И когда они поглядели и увидели его блестящие глаза, уже замутненные смертью, увидели слабое содрогание его бедной худой груди, на них хлынула неизмеримая прелесть того непонятного дива, того темного неисчерпаемого чуда, которым была его жизнь. Они затихли и успокоились. Они погрузились в глубины далеко под разбитыми в щепы обломками их жизней, и в гармоничном единении причастились любви и доблести, недосягаемые для ужаса и хаоса, недосягаемые для смерти.
И глаза Юджина ослепли от любви и изумления; в его сердце гремела необъятная органная музыка – на мгновение они принадлежали ему, он был частью их прелести, его жизнь гордо воспарила над трясиной боли и безобразия. Он подумал: «Это было не все! Это правда было не все!»
Хелен тихо повернулась к Коукеру, который стоял в тени у окна и жевал длинную незажженную сигару.
— Неужели вы больше ничего не можете? Вы испробовали? Я хочу сказать — совсем все?
Ее голос был молитвенно негромок. Коукер медленно повернулся к ней, зажав сигару в больших пожелтевших пальцах. Потом мягко, с усталой желтой улыбкой oi ветил:
Да. И вся королевская конница, и все врачи, и все сиделки в мире ничем не могут помочь ему теперь.
Вы давно это знаете? — сказала она.
Два дня,— ответил он.— С самого начала.— Он помолчал.— Уже десять лет! — продолжал он с нарастающей энергией.— С тех самых пор, когда я в первый раз увидел его в «Жирной ложке» с плюшкой в одной руке и с сигаретой в другой. Моя милая, — сказал он мягко, когда она попыталась заговорить.— Мы не можем вернуть прошедшие дни. Мы не можем повернуть жизнь к тем часам, когда легкие у нас были здоровые, кровь горячая, тело юное. Мы вспышка огня — мозг, сердце, дух. И на три цента извести и железа — которых не можем вернуть.
Он взял свою засаленную черную шляпу с обвислыми полями и небрежно нахлобучил ее себе на голову. Потом порылся в кармане, достал спички и закурил изжеванную сигару.
— Все ли было сделано? — снова сказала она.— Я хочу знать! Может быть, стоит попробовать еще что-нибудь?
Он устало пожал плечами.
— Моя милая! — сказал он.— Он тонет. Тонет.
Она застыла от ужаса.
Коукер еще мгновение смотрел на серую изогнувшуюся тень на постели. Потом тихо, печально, с нежностью и усталым удивлением сказал:
— Старина Бен. Когда еще мы увидим такого человека?
Потом он бесшумно вышел, крепко прикусив длинную сигару.
Немного погодя Бесси Гант безжалостно прервала их молчание, сказав с безобразной и торжествующей деловитостью:
— Ну, поскорее бы это кончилось. Уж лучше сорок дежурств у чужих людей, чем одно, к которому имеют отношение проклятые родственнички. Умираю, спать хочу!
Хелен тихо повернулась к ней.
— Уходите! — сказала она.— Теперь это касается только нас. Мы имеем право, чтобы нас оставили одних.
Удивленная Бесси Гант мгновение смотрела на нее – сердито и озлобленно. Потом вышла из комнаты.
Теперь в комнате было слышно лишь дыхание Бена — тихоe клокочущее бормотание. Он больше не задыхался; не было видно ни проблесков сознания, ни борьбы. Его глаза были почти закрыты, их серый блеск потускнел, исчез под пленкой бесчувственности и смерти. Он спокойно лежал на спине очень прямо, без признаков боли, как-то странно, и его острое худое лицо было вздернуто кверху. Рот его был плотно закрыт. Уже, если бы не еле слышное бормотание в его груди, он казался мертвым,— он казался отрешенным, никак не связанным с уродливостью этого звука, который заставлял их думать об ужасной химии тела и разрушал все иллюзии, всякую веру в чудесный переход и продолжение жизни.
Он был мертв, если не считать все замедляющейся работы изношенной машины, если не считать этого жуткого бормотания внутри него, к которому он не имел отношения. Он был мертв.
Но в их всепоглощающем молчании нарастало изумление. Они вспоминали странное мерцающее одиночество его жизни, они думали о тысячах забытых поступков и мгновений — и во всех них теперь чудилось что-то нездешнее и странное; он прошел сквозь их жизни, как тень,— они глядели теперь на его серую покинутую оболочку с трепетом грозного узнавания, как человек, вспоминающий забытое колдовское слово, как люди, которые смотрят на труп и в первый раз видят вознесшегося бога.
Люк, стоявший в ногах постели, нервно повернулся к Юджину и, заикаясь, прошептал, недоверчиво и удивленно:
— П-п-по-моему, Бен скончался.
Гант затих: он сидел в темноте в ногах постели, опираясь на палку и скрывшись от мыслей о собственной смерти в бесплодных пустырях прошлого, с острой печалью высвечивая в утраченных годах тропу, которая вела к рождению странного сына.
Хелен сидела в темноте у окна лицом к постели. Ее глаза были устремлены не на Бена, а на лицо матери. Все в безмолвном согласии отошли в тень, позволяя Элизе вновь вступить в обладание плотью, которой она дала жизнь,
И Элиза теперь, когда он уже не мог от нее отречься, когда его яростные блестящие глаза уже не в силах были отвернуться от нее с болью и отвращением, сидела у его изголовья, сжимая его холодную руку в своих шершавых натруженных ладонях.
Она как будто ничего не замечала вокруг. Она была точно во власти гипноза: сидела на стуле, чопорно выпрямившись, ее белое лицо окаменело, тусклые черные глаза были устремлены на серое холодное лицо.
Они сидели и ждали. Наступила полночь. Пропел петух. Юджин тихонько подошел к окну и посмотрел наружу. Вокруг дома бесшумно бродил великий зверь ночи. Стены и окна, казалось, прогибались внутрь под нарастающим давлением темноты. Слабое клокотание в исхудалом теле почти замерло. Оно раздавалось изредка, почти неслышно, на еле заметном трепете вздохов.
Хелен сделала знак Ганту и Люку. Они встали и тихо вышли. У двери она остановилась и поманила Юджина. Он подошел к ней.
— Останься с ней,— сказала она.— Ты ее младший.
Когда все кончится, приди скажи нам.
Он кивнул и закрыл за ней дверь. Когда они ушли, он подождал немного, прислушиваясь. Потом пошел туда, где сидела Элиза. Он наклонился к ней.
— Мама! — прошептал он.— Мама!
