разделенный — он был здесь со своей меланхолией, своим безумием, своим весельем, более стойкий, чем жизнь, более сильный, чем смерть.
И, глядя на них, Юджин вновь ощутил кошмарный ужас судьбы — он был одним из них, и спасенья не было. Их плотоядность, их слабость, их чувственность, их фанатизм, их сила, их порча укоренилась в самых его костях.
Но Бен с его узким серым лицом (думал он) не принадлежал к ним. Их печати на нем не было.
И среди них, больной и старый, опираясь на палку, бродил Гант — посторонний, чужак. Он был подавлен и печален, но иногда с проблеском былой риторики он творил о своем горе и о смерти своего сына.
Дом наполняли женские причитания. Элиза плакала, почти не переставая; Хелен — взрывами, в самозабвенных истерических припадках. И все остальные женщины плакали со вкусом, утешая Элизу и ее дочь, падая друг другу в объятия, стеная с острой жадностью. А мужчины грустно стояли вокруг, одетые в лучшие костюмы, прикидывая, когда все это кончится. Бен лежал в гостиной, покоясь в своем дорогом гробу. В комнате было чушно от ладана погребальных цветов.
Вскоре прибыл шотландский священник; его пристойная душа простиралась над всеми громкими позами горя, как кусок жесткой чистой шерстяной ткани. Он начал заупокойную службу сухим гнусавым голосом, далеким, монотонным, холодным и страстным.
Затем последовал вынос: по указанию «Коня» Хайнса, молодые люди из газеты и города, которые близко знали усопшего, медленно двинулись вперед, крепко держи ручки гроба проникотиненными пальцами. Остальные последовали за ними в надлежащем порядке и растянулись по каретам, которые источали похоронный запах затхлости и старой кожи.
Юджина опять посетила былая вурдалакская фантазия — труп и холодная свинина, запах падали и рубленого бифштекса — повапленная мерзость христианского погребения, непотребная пышность, надушенная мертвечина. Испытывая легкую тошноту, он сел в экипаж рядом с Элизой и попытался думать об ужине.
Процессия быстро покатила вперед, увлекаемая ровной рысцой бархатных крупов. Скорбящие женщины посматривали из закрытых карет на глазеющий город. Они плакали под густыми вуалями и посматривали, глядит ли на них город. Из-за великой маски горя глаза скорбящих сверкали жутким и непристойным голодом, не-называемой жаждой.
Была ненастная октябрьская погода — серая и сырая. Служба длилась недолго — этого требовала осторожность, так как эпидемия свирепствовала по-прежнему. Похоронная процессия вступила на кладбище. Оно былс расположено в красивом месте, на холме. Оттуда открывался прекрасный вид на город. Когда подъехал катафалк, два человека, рывшие могилу, отошли в сторону Женщины громко застонали, увидев зияющую сыруь яму.
Гроб был медленно опущен на широкие ремни, перекинутые через могилу.
Снова Юджин услышал гнусавый голос пpecвитepианского священника. Его сознание возилось с пустяками. «Конь» Хайнс торжественно нагнулся, захрустев края мальной рубашкой, чтобы бросить свою горсть земли могилу. «Прах праху…» Он покачнулся и упал бы, если бы Гилберт Гант не поддержал его. Он был навеселе. «Я воскресенье и жизнь…» Хелен плакала не переставая, хрипло и горько. «Верующему в меня…» Рыдания женщин перешли в визг, потому что гроб соскользнул на ремнях в глубь земли.
Потом скорбящие расселись по каретам, и их быстро увезли оттуда. В этом отъезде была лихорадочная непристойная поспешность. Долгое варварство похорон кончилось. Когда карета тронулась, Юджин взглянул заднее стекло. Могильщики вернулись к своей рабоя Он следил за ними, пока первая лопата земли не упала в могилу. Он увидел свежие могилы, сухую длинную траву и отметил про себя, что венки вянут очень быстро. Потом он посмотрел на серое сырое небо. Ему хотелось, чтобы ночью не было дождя.
Похороны кончились. Карета за каретой отделялась от процессии. Мужчины выходили у редакции, у аптеки, у табачного магазина. Женщины отправились домой. И все. И все.
Настал вечер, по пустым улицам гулял тощий ветер. Хелен лежала перед камином в доме Хью Бартона. В руке у нее была баночка с хлороформовоп мазью. Она мрачно смотрела на огонь, в сотый раз переживая смерть, горько плача и снова успокаиваясь.
Когда я думаю об этом, я ненавижу ее. Я не смогу забыть. А вы слышали, что она говорит? Слышали? Она уже начинает притворяться, будто он ее очень любил. Но меня-то не обманешь! Я знаю! Он не хотел, чтобы она была рядом. Вы ведь это видели? Он все время звал меня. Только меня одну он и подпускал к себе. Вы это знаете? Знаете?
Тебе всегда приходится быть козлом отпущения,— кисло сказал Хью Бартон.— Мне это начинает надоедать. Вот что довело тебя до такого состояния. Если они не оставят тебя в покое, я тебя увезу отсюда.
После этого он вернулся к своим схемам и проспектам, важно хмурясь над сигарой и царапая цифры на старом конверте огрызком карандаша.
Она его тоже вышколила, подумал Юджин.
Потом, услышав пронзительный посвист ветра, она снова заплакала.
— Бедняга Бен! — сказала она.— Как подумаю, что он сейчас там!
Она помолчала, глядя в огонь.
Теперь все,— сказала она.— Пусть сами заботятся о себе. Мы с Хью имеем право на свою жизнь. Ты согласен?
Да,— сказал Юджин. «Я всего лишь хор»,— подумал он.
Папа не умрет,— продолжала она,— я ухаживала за ним, как рабыня, шесть лет, а он еще переживет меня. Все ждали, что папа умрет, а умер Бен. Никогда не
имаешь, что случится. Теперь все.
В ее голосе была злобная досада. Они все чувствовали, какую мрачную шутку сыграла с ними Смерть, которая вышла из подполья, пока они подстерегали ее у окна.
— Папа не имеет права ждать от меня этого,— раздраженно крикнула она.— Он прожил свою жизнь. Он старик. Мы тоже имеем право на собственную жизнь, как и все другие. Господи боже! Неужели они не могут этого понять! Я вышла замуж за Хью Бартона! Я его жена! «Да? — подумал Юджин.— Да?»
А Элиза сидела перед огнем в «Диксиленде», сложив руки, и переживала прекрасное прошлое, полное нежности и любви, которого никогда не было. И пока ветер завывал на унылой улице, а Элиза сплетала сотни сказок об этом утраченном темном духе, светлое и раненое нечто в Юджине извивалось в ужасе, вымаливая спасения из дома смерти. Никогда больше! Никогда! (говорило оно). Теперь ты один. Ты затерялся. Иди ищи себя, заблудившийся мальчик, там за горами.
Это маленькое, светлое и раненое вставало в сердце Юджина и говорило его губами.
О, но я не могу уйти сейчас, сказал ему Юджин (Почему нет? — шепнуло оно.) Потому, что ее лицо такое белое, а лоб такой широкий и высокий, когда черные волосы зачесаны назад, и потому, что тогда, у его постели, она была похожа на маленькую девочку. Я могу уйти теперь и оставить ее здесь одну. (Она одна, сказало оно.— И ты один.) И когда она поджимает губы и смотрит перед собой так серьезно и задумчиво, она похожа на маленькую девочку. (Теперь ты один,— шепнуло оно.— Ты должен спастись, или ты умрешь.) Все это похоже на смерть: она кормила меня грудью, я спал в ее постели, она брала меня с собой в свои поездки. Все это теперь кончено, и каждый раз оно было похоже на смерть. (И на жизнь,— сказало оно ему.— Каждый pаз умирая, ты рождаешься вновь. Ты умрешь сотни раз прежде чем станешь взрослым.) Я не могу! Не могу! Не теперь, позже, медленнее. (Нет. Теперь,— сказало оно.) Я боюсь. Мне некуда идти. (Ты должен найти место, сказало оно.) Я заблудился. (Ты должен сам найти дорогу,— сказало оно.) Я один. Где ты? (Ты должен найти меня,— сказало оно.)
Потом, пока светлое нечто извивалось в нем, Юдж услышал унылый посвист ветра в доме, который он жен был покинуть, и голос Элизы, вызывавшей из про лого прекрасное и утраченное, которого никогда не бы
— …я и сказала: «Да что ты, милый! Тебе надо теплее одеться и хорошенько закутать шею, не то простудишься».
Юджин схватился за горло и бросился к двери.
Э-эй! Куда ты? — спросила Элиза, быстро взглядывая на него.
