переводы «Илиады» и «Одиссеи» одновременно с «Бубновым Диком», «Буффало-Биллом» и творениями Олджера — и по той же причине. Затем, когда первые детские годы ушли в небытие и эротические устремления обрели более осознанную форму, он с жадностью накинулся на романтическую литературу, выискивая женщин, в чьих жилах бежала горячая кровь, чье дыхание было благоуханным, а нежное прикосновение обжигало огнем.
И, грабя тесно уставленные полки, он накрепко увяз в гротескной нелепости протестантской беллетристики, раздающей награды Диониса верным ученикам Жана Кальвина, которые сладострастно пыхтят и молятся в одно и то же время, ограждают древо наслаждений огнями алтаря и в священном браке распутствуют, как ни с одной языческой развратницей.
Да, размышлял он, он вкусит от пирога наслаждений — но это будет свадебный пирог. Он хотел быть добродетельным человеком и собирался возвысить своей любовью только Девственницу; жениться он был намерен только на чистой женщине. Это, как он вычитал из своих книг, вовсе не означало отказа от восторгов плоти, так как добродетельные женщины физически были наиболее привлекательны.
Незаметно для себя он узнал то, что поклонник изысканной чувственности узнает гораздо позже ценой утомительных трудов,— что самое большое наслаждение можно получить только при строгом подчинении условностям. Он верил в законы маленькой общины со всей страстностью ребенка — взвесь всех воскресных пресвитерианских проповедей, осаживаясь в его душе, оказала свое воздействие.
Он погребал себя в плоти тысяч литературных персонажей, проецируя своих любимых героев за пределы их книги в жизнь, развертывая их знамена в серой реальности, видя себя воинствующим молодым священником, который выступает на бой против трущоб вопреки враждебности своей денежной церкви, в час величайшего испытания находит помощь у прелестной дочери миллионера— владельца этих трущоб, и в конце концов одерживает победу на благо богу, беднякам и себе.
…Они молча стояли в огромном центральном нефе пустевшей церкви св. Фомы. Где-то в глубине огромного храма тонкие пальцы старого Майкла тихо нажимали клавиши органа. Последние лучи заходящего солнца золотым снопом падали из западных окон, и на мгновение их сиянье, словно благословение, коснулось усталого лица Мейнуоринга.
– Я уезжаю,— сказал он наконец.
– Уезжаете?— прошептала она. — Куда?
Орган зазвучал громче.
– Туда,— он коротким жестом указал на запад. — Туда, чтобы трудиться на Его ниве.
— Уезжаете? — Она не смогла скрыть дрожи в голосе. – Уезжаете? Один?
Он печально улыбнулся. Солнце зашло. Сгущающийся сумрак скрыл предательскую влагу, навернувшуюся на его серые глаза.
— Дa, один,— ответил он. — Разве не в одиночестве девятнадцать веков назад вступил на свой путь Тот, кто был более велик, чем я?
— Один? Один? — У нее вырвалось рыдание. Но прежде чем уехать,— помолчав, продолжал он голосом, которому тщетно пытался придать твердость,— я хотел бы сказать вам…
Он умолк, пытаясь совладать со своими чувствами.
Что?— прошептала она.
…что я никогда не забуду вас, чудесный ребенок. Никогда!
Он резко повернулся, собираясь уйти, но его остановил вырвавшийся у нее крик:
Нет, вы поедете не один! Не один!
Он обернулся как подстреленный.
О чем вы говорите? О чем? — хрипло вскричал он.
О, неужели вы не видите? Поймите же, поймите! — Она умоляюще протянула к нему свои маленькие ручки, и голос ее пресекся.
Грейс! Грейс! Это правда?
Глупенький! Милый, слепой, смешной мальчик! Неужели вы не замечали, что все это время… с той самой минуты, когда я услышала, как вы проповедовали перед бедняками Мэрфи-стрит?..
Он прижал ее к себе в яростном объятии; ее тоненькая фигурка покорно прильнула к нему, округлые руки нежно скользнули по его широким плечам, сомкнулись на его шее и привлекли к ней его темнокудрую голову, а он запечатлевал жадные поцелуи на ее закрытых глазах, на ее алебастровом горле, на лепестках ее полураскрытых, свежих, юных губ.
— Не один,— прошептала она. — Вечно вместе.
— Вечно,— ответил он торжественно. — Клянусь именем божьим.
Органная музыка гремела теперь под сводами хвалебным благодарственным гимном, наполняя огромную темную церковь звуками радости. И по морщинистым щекам старого Майкла, вкладывавшего в эту музыку всю свою душу, катились слезы, но он счастливо улыбался сквозь эти слезы, глядя тускнеющими глазами на два юные существа, вновь разыгрывающие извечную сказку юности и любви, и шептал:
— Аз есмь воскресение и жизнь, Альфа и Омега, начало и конец, Первый и Последний…
Юджин посмотрел мокрыми глазами на свет, который лился в окно библиотеки, быстро замигал, сглотнул и изо всех сил высморкался. Да! О да!
…Шайка туземцев, убедившихся, что им больше нечего опасаться, и разъяренных понесенными потерями, начала медленно подбираться к подножью утеса во главе с Таоми, который, пританцовывая от бешенства, уродливый, как демон, благодаря боевой раскраске, подбадривал остальных, понукал их визгливым го-. юсом.
Гленденнинг, еще раз оглядев пустые патронные сумки, негромко выругался, а потом взглянул вниз, на беснующуюся орду, и с мрачной решимостью вложил два последних патрона в барабан своего кольта.
Для нас? — спросила она негромко.
Он кивнул.
Это конец? — прошептала она тихо, но бесстрашно.
Он вновь кивнул и на мгновение отвернулся. Потом он вновь обратил к ней посеревшее лицо.
— Это смерть, Вероника,— глухо произнес он.— И теперь я могу сказать все.
— Я слушаю, Брюс,— ответила она еле слышно.
Впервые она назвала его по имени, и его сердце исполнилось восторга.
— Я люблю вас, Вероника,— сказал он. — Я полюбил вас в тот самый миг, когда нашел на берегу ваше бесчувственное тело, я любил вас все те ночи, которые пел перед вашей палаткой, прислушиваясь к вашему конному дыханию внутри нее, и я люблю вас теперь, ют час нашей смерти, которая освобождает меня от iга, предписывавшего мне молчание.
– Милый, милый! — прошептала она, и он увидел, что ее лицо влажно от слез.— Почему вы молчали? Я полюбила вас с первого взгляда.
Она прильнула к нему, полуоткрыв трепетные губы, неровно и прерывисто, и когда его обнаженные руки сомкнулись вокруг нее в яростном объятии, их губы встретились на один бесконечный миг блаженства, последний миг жизни и экстаза, в котором так долго сдерживаемое томление обрело свободу и триумф— теперь, в торжествующий миг их смерти.
Далекий громовой раскат сотряс воздух. Гленденнинг быстро поднял голову и от удивления даже протер глаза. Там, в маленькой бухте острова, медленно поворачивался узкий борт эскадренного миноносца, и пока Гленденнинг глядел, над этим бортом вновь взметнулся язычок дымного пламени и пятидюймовая граната разорвалась в сорока ядрах от того места, где остановились туземцы. С воплем, в котором страх мешался с обманутой кровожадностью, они повернулись и бросились бежать к своим пирогам. А от борта миноносца уже отвалила шлюпка, и бравые матросы в синей форме начали быстро грести к берегу.
— Спасены! Мы спасены! — вскричал Гленденнинг и, вскочив на ноги, замахал приближающейся шлюпке.
Внезапно он опустил руки и пробормотал:
— Проклятье! О, проклятье!
— Что случилось, Брюс? — спросила она. Он ответил ей холодным жестким голосом:
В бухту вошел эскадренный миноносец. Мы спасены, мисс Муллинс. Спасены! — И он засмеялся
