– А давай подделаем пропуск в Кремль, и я схожу к нему на прием! Знаешь, у Паши, ну, у друга моего сына, отец работает на киностудии каким-то главным по реквизиту. Он однажды ребятам на маскарад давал костюмы петлюровцев. Вот он-то наверняка сможет мне состряпать нужную бумажку или корочку. Не знаю, как там это выглядело. А? Что ты скажешь?
Натаныч оторвался от монитора, куда глазел уже добрых десять минут, и, кусая измочаленный хвостик карандаша, спросил:
– Нет, что скажешь ты, когда наберешься наглости заявиться с этой липовой ксивой к нему в кабинет?
– По ситуации разберусь! – с запалом ответила я. – Ты, главное, меня туда забрось, ну а уж там мое красноречие поразит его до глубины души. Да и потом, я думаю, что если он узнает, откуда я прилетела, то выслушает меня с большим интересом.
По глазам Натаныча я догадалась, что вся эта история начала его серьезно увлекать. Правда, зная его, я понимала, что о благосостоянии родины он вряд ли печется – на это ему, скорее всего, было наплевать, так как его вполне устраивало существующее положение дел. Но зато он загорелся моей идеей как исследователь временного пространства. И именно на это я сделала ставку. У нас начинал складываться прекрасный творческий союз: он – чокнутый ученый, умеющий перемещать людей в прошлое, я – безбашенная патриотка, желающая превратить Россию в страну-утопию. Я все решила, и теперь от цели меня отделяло только одно: я не знала, какой именно момент истории оптимален для серьезного разговора.
– Как ты думаешь, в каком году мне имеет смысл с ним встретиться?
– В 1879-м! Удавишь его в младенчестве – и дело с концом! – Натаныч снова проявил себя некрофилом.
– Ну хватит уже! – рассвирепела я. – Пора разрабатывать стратегический план. У тебя есть какая- нибудь старинная одежда?
Он пошлепал в прихожую и с грохотом вытащил откуда-то огромный чемодан.
– Тут валяются какие-то шмотки моей дорогой кузины. Кажется, там было что-то и от ее матери. Вот. Думаю, это вполне подойдет.
Он бросил мне пропахшее нафталином ситцевое платьишко и пару стоптанных туфель. В таком виде идти в Кремль было просто неприлично. Поняв, что только на киностудии мне удастся найти полное снаряжение для импровизированной экспедиции, я распрощалась со своим теперь уже деловым партнером и отправилась домой, звонить отцу Павлика.
Пережив сорокаминутное плутание в коридорах «Мосфильма», я наконец нашла нужный павильон и устремилась к слоноподобному человеку в джинсовом комбинезоне:
– Здравствуйте, Александр! Я так вам благодарна за помощь. Вы даже не представляете, насколько важны для меня все эти вещи, о которых я говорила по телефону!
Он смущенно гоготнул и поставил передо мной серый ящик из-под какого-то оборудования:
– Вы садитесь, а я покажу, что смог нарыть.
Оказалось, что, пока я стояла в заторе на Бережковской набережной, ему удалось проделать колоссальную работу. Кроме шикарного платья, в котором какая-то сериальная дива изображала Еву Браун, и пары туфель, оставшихся от старого кинофильма про разведчиков, Александр исхитрился отыскать свеженькое удостоверение личности, выписанное на имя Ворошилова.
– Вы не волнуйтесь, это недоразумение мы сейчас исправим, нужную фамилию впишем, и все будет в ажуре, – поспешил заверить меня мой благодетель. – Вы кого играть будете в своей самодеятельности?
– Э… Как это объяснить… – Я пробуксовала и никак не могла сочинить хоть что-то правдоподобное.
– Ну на чье имя корочку-то выписывать? – обеспокоено спросил он.
– На мое, – не подумав, выпалила я. А потом пояснила: – Такая вот фантазия у нашего режиссера. Ему кажется, что у меня очень звучное имя, и он решил дать его главной героине.
Ничуть не удивившись, Александр удовлетворенно угукнул, потер руки и принялся что-то химичить в непонятно откуда взявшемся ноутбуке. А еще через некоторое время после продолжительной возни с цветным принтером и кучей подручных материалов мастер поддельных документов выдал мне серпастую и молоткастую книжечку.
– И что, вы думаете, что с этим меня пропустят к Сталину? Эти удостоверения действительно так выглядели? – с опаской пробормотала я, рассматривая уж слишком очевидную подделку.
Он рассмеялся:
– Ну какая вам разница, как они выглядели на самом деле? Главное – чтобы зритель был доволен. И, кстати, если уж вы так интересуетесь Сталиным… У меня тут есть еще разовый пропуск к нему на прием. Я вам бланк распечатаю, а вы сами впишите свои данные и дату посещения. Вы уж извините, но мне пора бежать.
Он сунул мне пропуск, быстро распрощался и исчез за полотном черного сатина. Что было делать? Я воззрилась на документы и пришла к выводу, что мне опять необходима помощь сестры.
– Галя, Галя… – заныла я в сотовый, когда она наконец соизволила снять трубку. – Мне до зарезу нужна консультация. Это по твоей любимой теме. Ты будешь просто счастлива найти ответ на поставленный вопрос! Согласна? Тогда срочно выезжаю в архив.
Перехитрив автомобильные пробки, я быстро приехала по указанному сестрой адресу и, бегом преодолев несколько огромных лестничных пролетов, оказалась в комнате-норе, полной пропыленных папок и книг.
– У тебя тут мило, – еле сдерживаясь, чтобы не чихнуть, прошептала я. – Чем занимаешься?
Галина тяжело вздохнула и туго затянула поясок на халате цвета индиго.
– Понимаешь, – всхлипнула она, – я начала писать новую книгу о кардинальном изменении в межличностных отношениях коммунистической молодежи в период с 1919 по 1926 год. А начальник сказал, что эта тема компрометирует меня как ответственного работника нашего учреждения. Теперь ставит палки в колеса и грозит увольнением. А я столько бессонных ночей потратила на поиск фактов!
– Ему не нравится, что ты в сторону сексуальной тематики ушла? – сочувственно спросила я.
В ответ она махнула какой-то обгоревшей картой:
– Что ты! Нет! Он просто очень зашоренный человек и считает, что все основные изменения произошли с 1920 по 1924 год. А это неправильно, понимаешь… Совершенно неправильно… – Она расплакалась и уткнулась в неизменный батистовый платочек.
Не зная, что сказать ей в утешение, я сморозила глупость:
– Да наплюй ты на это. Подумаешь, годом раньше, годом позже…
– Ну как ты можешь такое говорить? – прорыдала сестра. – Монография должна перевернуть все представления о половом вопросе в среде коммунистической молодежи! Это же так важно…
– Да, да, понимаю… – Я погладила ее по голове и перевела разговор в более интересное для меня русло. – Ты мне скажи вот что. Есть у тебя данные о том, в каком году Сталин был, так сказать, в наилучшей форме? Ну, то есть когда он был способен решать самые сложные задачи и разрабатывать всевозможные немыслимые управленческие схемы?
Услышав знакомые слова, Галина утерла слезы, заботливо спрятала карту в картонную папку, завязала бантик и начала бубнить себе под нос. После пятиминутных и совершенно безрезультатных попыток понять, о чем она толкует, я взмолилась:
– Ты можешь говорить хоть на пару децибел громче? В конце-то концов, мне нужен только год, когда у Сталина была, как это сейчас говорят, активная жизненная позиция, а также я должна знать точные день и час, в которые он стопроцентно сидел у себя в кремлевском кабинете и в одиночестве занимался делами.
Продолжая бубнить, сестра юркнула под стол, шумно повозилась там, как голодная мышь в амбаре, и вернулась на место, сияя улыбкой и рассматривая через лупу какой-то пергаментный листочек:
– Думаю, это было в 1937 году. Не буду приводить тебе доказательства корректности принятого мной решения, так как, узнав мои доводы, любой косно мыслящий историк бросит в меня камень… Но я на сто процентов уверена в своей правоте!
– А дату? Ты можешь назвать мне дату?
Вместо ответа Галина открыла крохотный сиреневый блокнотик с белыми бабочками и что-то
