Проклятый дар

лучше потому, что она перестала пить таблетки, а ее институтского приятеля и гения от медицины этот факт вместо того, чтобы воодушевить, отчего-то сильно расстроил. Странно, конечно. Было бы время, можно было бы присмотреться к этому Стешко повнимательнее, да вот беда – нет у него времени.

– Она сказала, что потребует консилиума, – Петрович словно и не слышал вопроса, – а он ее ударил. Ударил! Представляешь, молодой?! Сначала ударил, а потом пообещал, что превратит в овощ.

– В кого превратит? – растерянно переспросил Матвей.

– В овощ! Нафарширует лекарствами! Он так и сказал, что не поможет ей ее шеф, потому что, когда он к нам в больничку явится, она уже будет овощем!

– Охренеть… – Матвей с завистью посмотрел на зажженную сигарету. Надо бы своих купить, а то неудобно всякий раз стрелять у напарника. – Он это прямо при тебе сказал?

– Да. Я пьяный на дежурство пришел… ну, не пьяный, чтобы в дым, а так, выпивши. Он сказал, что мне никто не поверит, потому что я пьяная скотина, а Федька-ирод меня на освидетельствование затащил, чтобы было документальное подтверждение.

– Стоп, с вами понятно. С Аленой что? – оборвал его Матвей.

– Так не знаю я, что с Аленой! В том-то и беда! Они ж меня уволили и даже на территорию не пускают. – Петрович с ненавистью уставился на кирпичный забор психушки.

– А мне ты зачем все это рассказал? – спросил Матвей.

– Затем, что ты там один нормальный и тебе ведь жалко ее, я знаю.

– Жалко у пчелки, пчелка на елке… – вдруг не к месту вспомнился детский стишок. – Жалостью тут не поможешь.

– А помочь готов? – с надеждой в голосе спросил Петрович.

– В меру своих скромных сил, – ушел он от прямого ответа. – Мне бы на нее сначала посмотреть.

– Вот и я о том же! – Петрович схватил его за рукав. – Ты посмотри, молодой, как она там, а я доказательства организую.

– Какие доказательства?

– Вещественные. Та мразь думает, что меня можно сожрать и не подавиться, а меня еще хрен сожрешь! Вот доказательства. – Петрович достал из кармана мобильник. – Я все записал: и про угрозы, и про овощ, и про то, что Алене Михайловне никто не поможет, потому что этот сморчок не позволит. Ты послушай, молодой, послушай.

Запись слушали молча. Матвей не удержался, стрельнул у напарника сигарету. Ну, для суда это, может, и не самые подходящие доказательства, а вот для разумного шантажа…

– Запись я пока у себя оставлю. – Петрович отключил телефон, и визг Стешко оборвался на полуслове. – Не обижайся, молодой, я тебе доверяю, но мне так спокойнее будет. Ты уже иди, не опаздывай. Сегодня ты за ней присмотришь, а завтра я что-нибудь придумаю. Может, с шефом ее поговорю. Или лучше ты, а? – Он посмотрел на Матвея с надеждой. – Ты выглядишь интеллигентно и вообще, а мне кто ж поверит с моей харей?!

– Я поверил, – сказал Матвей и глянул на часы.

– Спасибо, молодой! Вот не ошибся я в тебе, не разучился еще в человеках разбираться.

– Петрович? – Матвей внимательно посмотрел на напарника. – А у тебя, часом, нет ключа от запасной калитки?

– Это той, которая на замок заперта и не открывается никогда? У которой ты вчера шарился?

– Той самой. Так есть?

– Сейчас. – Петрович полез в карман куртки, загремел ключами, снял с кольца один, протянул Матвею и спросил: – А тебе зачем?

– Да так, на всякий случай. – Тот широко улыбнулся в ответ.

– Замок заедает, сначала нужно влево на пол-оборота повернуть, а потом уже вправо. А вот и еще один ключик, от пожарного выхода, того, что в конце коридора. Стена торцевая, и сразу забор с калиткой. Это я тоже на всякий случай… – Петрович хмурил седые брови и рассматривал Матвея с мрачной пристальностью, точно до сих пор не решил, можно ли ему доверять.

– Спасибо, учту. – Матвей сунул оба ключа в карман джинсов, пожал протянутую руку и поспешил к воротам, но через пару шагов остановился, сказал с чувством: – Хороший ты мужик, Петрович!

Напарник ничего не ответил, лишь махнул на прощание рукой…

Ася. 1943 год

Бабка Шептуха точно в воду глядела, когда рассказывала, что ждет Асю в деревне. Так и случилось, как она напророчила.

Односельчане Асю сторонились. Бабы недобро косились, шептались за спиной, а стоило только обернуться – замолкали. Мужики поглядывали с жалостью, точно на юродивую, провожали хмурыми взглядами.

– Это все из-за Захара, из-за ирода этого, донька! – говорила мама. – Они ж думают, что он тебя… – она стыдливо замолкала, принималась теребить уголки платка, – что ты из-за этого умом тронулась.

Ася отмалчивалась. Да и что сказать? Как объяснить маме, что дело тут вовсе не в Захаре, а в ней самой?

– Донька, ты бы на болото не ходила, – продолжала уговаривать мама. – Ну что там, на болоте? А люди шушукаются, разное про тебя говорят. Да бог с ними, с людьми! Асенька, немцы же лютуют, партизан ищут, пособников их. А ты каждый день в лес… А ну как заподозрят что?

Асю злили эти пустые, никому не нужные разговоры. Мама ходила вокруг да около, ведь догадывалась, что на болото дочь бегает не просто так, но ни разу не спросила напрямую. Боялась, что Ася ответит правду. А правда ведь еще страшнее неведения. Страшнее даже людской молвы. С правдой нужно как-то жить. Мама боялась. За себя боялась, за отца, за Асю. Слишком много было вокруг этого страха, слишком душно от него делалось.

Ася могла дышать полной грудью только лишь на болоте. Теперь она знала здесь каждую тропку, каждую корягу, теперь ей не нужны были проводники, чтобы добраться до острова, до Алеши.

Он поправлялся очень быстро, ее летчик. Он уже мог без посторонней помощи выходить из избушки, чтобы встречать Асю еще на подступах к острову, приветственно махал рукой, улыбался светло и радостно. Они часами просиживали на берегу озера, разговаривали и не могли наговориться. Смущения больше не было, ему на смену пришло то особенное чувство, которое делало мир правильным и расцвечивало все вокруг яркими красками.

Весна уже вошла в полную силу. И Сивый лес, и Гадючье болото преобразились, зацвели, покрылись молодой, дурманно пахнущей зеленью. Асе было хорошо, с каждым прожитым днем она все чаще вспоминала слова бабки Шептухи, ее предложение остаться. Не уйти от людей, а прийти к Алеше, быть рядом с ним и днем, и ночью. Она бы, наверное, так и сделала, если бы не острое, невыносимо болезненное понимание – он здесь не останется, как только поправится окончательно, уйдет к партизанам. Она бы тоже с ним ушла, если бы позвал, но он не позовет, потому что считает, что в деревне ей будет безопаснее. Наверное, это оттого, что он не может видеть людей тем особенным видением, которое есть у нее и у бабки Шептухи. Он совсем по-детски делит всех на врагов и своих. Ася должна быть среди своих, но не в партизанском отряде, а в деревне. А может – об этом она старалась не думать, но думала все чаще, – может, Леша не хочет брать ее с собой совсем по другой причине? Он красивый, он сильный и смелый – настоящий мужчина. У такого мужчины обязательно должна быть женщина, где-нибудь там, на Большой земле. Любимая женщина, а не сопливая девчонка, рвущаяся в боевые подруги… Об этих невеселых мыслях никто не знал, бабка Шептуха если и догадывалась, то молчала, не вмешивалась.

Их спокойный, но такой хрупкий мир рухнул в одночасье, в самом конце мая. Партизаны снова заявили о себе. Первым взлетел в воздух железнодорожный мост в десяти километрах от райцентра, потом взорвался и сошел под откос фашистский эшелон. Пламя полыхало на полнеба, зарницы были видны даже с острова.

– Пора мне, – сказал Алеша, с непонятной тоской вглядываясь в затянутый дымом горизонт. – Засиделся.

Ася хотела сказать, что рана еще не до конца зажила, что в лесу, а уж тем более в болоте,