просторах спустя столько времени — дело совершенно безнадежное.
— Да, это так! — сказал О'Киф. — Но его жена и малютка! Ах, бедняга!
Он замолчал, задумавшись, и потом, по моей просьбе, начал рассказывать о себе. Ему было чуть больше двадцати, когда он получил свои 'крылышки' и началась война. На третьем году военных действий его серьезно ранили под Ипром, и к тому времени, как он поправился, война уже закончилась.
Вскоре умерла его мать. Одинокий и неприкаянный, он снова поступил на службу в летные войска и пребывал в этом качестве до настоящего времени.
— И хотя война давно окончилась, мне до сих пор сильно недостает этой развлекаловки, когда немецкие аэропланы выбивают мотив на своих пулеметах, а их зенитки щекочут мне подошвы ног, — вздохнул он. — Знаете, док, уж если вы что-то любите, то любите без границ; а если ненавидите, будьте в ненависти подобны дьяволу; ну а если вы уж ввязались в драку, то лезьте в самое пекло и сражайтесь там, как черт… иначе вы не умеете ни жить, ни ценить жизнь, подытожил он.
Слушая разглагольствования ирландца, я рассматривал его, чувствуя, как возрастает моя симпатия к этому человеку. Эх, с сожалением подумал я, если бы сейчас, вступая на полный неизвестности и опасности путь, я мог бы иметь рядом с собой такого человека, как он! Мы сидели, покуривая, за чашечкой крепкого кофе, отлично приготовленного португальцем.
Наконец да Коста поднялся, чтобы сменить за рулем своего помощника-кантонца. О'Киф и я подтащили свои стулья поближе к поручням. Небо было затянуто легкой дымкой, сквозь которую просвечивали самые яркие из звезд; фосфоресцирующие вспышки плясали на верхушках волн и с каким-то рассерженным шипением рассыпались ворохом сверкающих искр. О'Киф, удовлетворенно вздохнув, затянулся сигаретой. Тусклый огонек осветил на миг узкое мальчишеское лицо и голубые глаза, сейчас от колдовских чар тропической ночи казавшихся черными и сумрачными.
— Кто вы, О'Киф, американец или ирландец? — спросил я неожиданно.
— Что это вы вдруг? — удивленно засмеялся он.
— Видите ли, — ответил я, — сначала по вашему имени и по тому, где вы служите, я было решил, что вы ирландец, но усомнился, услышав, как лихо вы пользуетесь американскими оборотами речи.
Он добродушно хмыкнул.
— Я расскажу вам, как это получилось. Моя мать, Грейс из Вирджинии, была американкой, а отец, О'Киф из Колерайне — ирландцем. И эти двое так сильно любили друг друга, что сердце, которое они подарили мне, — наполовину американское, наполовину ирландское. Отец умер, когда мне было шестнадцать лет. Я обычно каждый год ездил с матерью в Штаты и проводил там по месяцу или по два. А после смерти отца мы стали ездить в Ирландию почти каждый год. Вот так случилось, что я ирландец в той же мере, как и американец. Стоит мне потерять над собой контроль — влюбиться, размечтаться или же сильно разозлиться, как у меня начинает проскакивать ирландский акцент.
В обычных же обстоятельствах речь у меня как у коренного американца; и я так же хорошо знаю Биневене Лейн, как и Бродвей, а Саунд не хуже, чем канал Св. Патрика. Я немного учился в Итоне, немного в Гарварде; денег мне хватает на все мои нужды; я много раз влюблялся, но большой радости при этом не испытывал, и, пожалуй, жил без руля и ветрил до тех пор, пока не поступил на королевскую службу и не заслужил свои 'крылышки'; сейчас мне перевалило за тридцать, и все это я — Ларри О'Киф.
— Но я видел еще одного ирландского О'Кифа, который сидел, поджидая свою баньши, — рассмеялся я.
— Это так, — сказал он сумрачно, и я услышал, как бархатистые нотки акцента вкрались в его голос, а глаза снова потемнели. — Вот уже тысяча лет, как ни один О'Киф не уходил с этого света без ее предупреждения. И дважды я слыхал призывный крик баньши… в первый раз, когда умирал мой младший брат, и еще раз, когда мой отец лежал в ожидании, когда воды жизни отхлынут от него.
Он на мгновение задумался, а затем продолжил: — А однажды мне довелось увидеть Аннир Хойла, девушку зеленого народца[5], она порхала среди деревьев Канторского леса, словно отблеск зеленого огня, и однажды мне случилось задремать у Дунхрайе, на пепелище крепости Кормака МакКонхобара[6] — там, где его прах смешался с прахом Эйлид Прекрасной[7]… Они все сгорели от девяти [8] языков пламени, что вылетели из арфы Крейвтина, и я слышал, как затихают вдали звуки его арфы…
Он снова помолчал и затем мягко, с необыкновенной мелодичностью, запел высоким голосом, свойственным только ирландцам:
ГЛАВА 8. ИСТОРИЯ ОЛАФА
Некоторое время мы сидели молча. Я с любопытством поглядывал на ирландца: он был совершенно серьезен. Психология гэллов[9] всегда казалась мне крайне любопытной; я знаю, что древние поверья и легенды глубоко укоренились в сердцах этих людей.
Слушать Ларри было смешно и трогательно.
Передо мной сидел прошедший войну солдат, бесстрашно, не закрывая глаз, смотревший на все ее уродливые проявления; избравший для себя самую опасную и наисовременнейшую из всех возможных военную профессию; понявший и полюбивший Бродвей при всей его прозаичности, и все-таки, в трезвом уме и здравой памяти, он засвидетельствовал мне сейчас свою веру в баньши, в сказочный лесной народ и в призрачных арфистов. Интересно, подумал я, что бы он сказал, увидев Двеллера… и тут же меня больно кольнула мысль, что, пожалуй, с такой склонностью к суевериям он мог бы стать для него легкой добычей.
С легкой досадой ирландец встряхнул головой и провел рукой по глазам, потом, усмехаясь, повернулся ко мне.
— Вы, должно быть, решили, что у меня мозги набекрень, профессор, сказал он. — Нет, я в порядке. Но время от времени со мной такое случается: во мне вдруг начинает говорить Ирландия. Короче, хотите верьте, хотите нет, но я рассказал вам чистую правду.
Я поглядел на восток, где поднималась луна: после полнолуния не прошло еще и недели.
— Вы, конечно, не можете показать мне того, что сами видели, лейтенант, — улыбнулся я. — А как насчет услышать? Меня всегда поражало, как это бестелесные духи умудряются наделать столько шума, не имея ни голосовых связок, ни каких-либо иных природных звуковоспроизводящих механизмов. Как выглядит крик баньши?
О'Киф серьезно поглядел на меня.
— Ну ладно, — сказал он, — я покажу вам.
Сначала где-то в глубине его горла возникло тихое, не похожее ни на какие земные звуки рыдание, постепенно нарастая, оно перешло в причитание, столь невыразимо скорбное и трагическое, что у меня мурашки по коже побежала О'Киф резко выбросил руку и схватил меня за плечо. Я застыл на стуле, похолодев от ужаса… ибо позади нас, сначала отголоском эха, потом, перерастая в крик, прокатился вопль, который, казалось, вобрал в себя всю вековечную скорбь мира. О'Киф отпустил мое плечо и быстро вскочил на ноги.
— Спокойно, профессор, — сказал он. — Это за мной. Меня нашли, это пришли за мной из Ирландии.
Снова тишину нарушил душераздирающий вой. Но теперь я понял, откуда он раздается. Вопль звучал
