своего мужа, что муж и жена составляют вместе некое единство, более совершенное, чем каждый из них в отдельности. И поэтому она молилась о том, чтобы я, ее непутевый ребенок, обрел в жене путеводительницу к праведной цели. Но внешне она всегда со мной во всем соглашалась и во всем поддерживала меня.
Итак, я снова отправился в Петербург. Однако на сей раз Петербург, казалось, стремился убедить меня в том, что восточный ветер больше не веет. И хотя Мейерхольд со своей оравой явился ко мне в гостиницу «Астория», чтобы представить мне окончательный вариант «Любви к трем апельсинам» и чтобы с утра пораньше осушить за будущий успех две бутылки шампанского; хотя Кузмин со слезами на глазах посвятил мне на прощание свое прекрасное стихотворение; хотя Гумилев расцеловал меня в обе щеки, заверяя, что на свете нет человека, который был бы ему ближе и дороже меня, как и нет человека мудрее; хотя Маковский клялся, что и за границей я останусь одним из ближайших сотрудников «Аполлона» и он всегда будет меня охотно печатать; хотя Аркадий Руманов уверял, что в моем лице Россия, погружаясь во тьму, теряет миссионера всего прекрасного; но Сергей Прущенко, ныне куратор Петербургского учебного округа, не обнаружил ни малейшего интереса к нашим старым планам, с некоторой небрежностью отозвался о великом князе и, казалось, весь был поглощен испепеляющей ненавистью к своему министру, румыну Кассо, которого хотел свергнуть. Забегая вперед, могу сообщить, что вскоре он отправился в Царское Село к царю, к которому, как камергер, всегда имел доступ, чтобы пожаловаться ему на министра. Царь, как рассказывали, внимательно выслушал его, но прежде чем Прущенко завершил свою часовую поездку назад в Петербург, на столе его лежала депеша, извещающая о его немедленном увольнении.
У профессора Шахматова и на этот раз не нашлось ничего сказать мне, кроме обычного: нужно просить о помощи великого князя. Но и этого я не мог, потому что князь был в отъезде. А если бы он и был в Петербурге, я бы не стал это делать, потому что решил показаться ему на глаза только с версткой его стихотворного тома. Расчет был, конечно, верный, вот только время распорядилось по-своему.
Прощание с Петербургом не оказалось тяжелым. Я был уверен, что еще вернусь, ибо мы были неразлучны — Петербург и я. Но я больше никогда не был в городе, который очень любил. И как же мне было догадаться, когда я садился в поезд, что Россию я тоже больше никогда не увижу?
Меня часто спрашивали, а не остался бы я в России, если б знал, что прощаюсь с ней навсегда. Праздный вопрос. Кто в двадцать восемь лет верит в то, что на свете есть невозвратимые вещи? Каждый думает, что он кузнец своего счастья, что он сам кует, — в то время как куют-то его самого.
Я отправился из России в свою новую жизнь. В Варшаве, на первой после Петербурга станции, я пообедал в отеле «Бристоль», где за пять лет до того мы были вместе с Верой Комиссаржевской. Как чудесно накладывались друг на друга кольца жизни! Ведь и это было прощанием! Вечером я отправился дальше — в Вену. В веселом, ничем не омраченном настроении прокатился на следующий день на дрожках по Пратеру, а после обеда сел в поезд на Грац. И только тут стал осознавать свой путь.
Я был один в купе и всю дорогу посвятил страстному диалогу с Богом. Я неотступно молил его взять мою жизнь в свои руки и направить меня по истинному пути.
Только здесь мне вдруг открылось, что моя жизнь подошла к великой цезуре, которая рано или поздно бывает в жизни каждого человека и которая ставится по собственной воле. Только теперь наступило прощание с юностью.
Через несколько недель мне исполнится двадцать восемь. Стал ли я взрослым? Могу ли двигаться без посторонней помощи?
За окном мелькали красивые пейзажи, горы, долины, цветущие сады, но я ничего этого не замечал.
Был ли то диалог с Ним? Скорее предварительный монолог, приуготовляющий к диалогу. Вероятно, я бы еще не выдержал диалога и бессознательно избегал его. Вероятно, в этом смиренном монологе я перечислял все чудесные перспективы, которые открывала передо мной завидная будущность: директор нового нью-йоркского театрального центра; издатель сенсационного альманаха европейской поэзии; переводчик русских классиков; переводчик великого князя Константина; сотрудник редакции «Аполлона». Поэт. Автор издательств Эрнста Ровольта и Георга Мюллера.
А вскоре и супруг молодой и очень красивой женщины.
Уже стемнело, когда я приехал в Грац. На длинном, пустынном перроне стояли Отто Райхер и Эльзи. Прошло какое-то время, пока выгрузили мой багаж, ибо я все взял с собой в новую жизнь, весь свой скарб, кроме библиотеки.
В подарок Эльзи я привез две большие, величиной с орех, великолепные жемчужины, вправленные в алмазную розу, которую можно было носить в виде броши или как заколку в волосах, и величиной в дюйм аквамарин, который можно было носить на тонкой цепочке на шее.
Мы отвезли Эльзи в ее пансион, а сами отправились на Виллефорт-гассе, где у Отто Райхера в большой квартире его матери были свои апартаменты: библиотека и спальня. Эти комнаты он предоставил в мое распоряжение.
Когда мы встретились на следующий день и я рассказал им обоим, что со мной происходило, Эльзи призналась, что перед отъездом из Лондона она ходила к одной ясновидице и та предсказала ей, что она скоро выйдет замуж и после свадьбы будет часто входить в большие, высокие дома. Но что этот ее брак не будет последним.
Под большими, высокими домами мы, слепцы, сразу стали подразумевать наши будущие театры. Так люди, предаваясь мечтам, начинают жить на радужном мыльном пузыре и думают, что у них под ногами твердая почва.
О, если бы можно было вернуться в ту беззаботную юность! Апрель, май, июнь в Граце — какая весна, какое великое лето! Прозрачное, незамутненное время! Влюбленность и дружба, и самые радужные планы на будущее!
Бесчисленные письма в Лондон, в Ригу, в Петербург, в Берлин, в Москву, в Мюнхен. Католический театр, «Корабль», Георг Мюллер, Эрнст Ровольт, «Аполлон», Кузмин,
Брюсов, монсеньор Бенсон, епископ Ропп, княгиня Грузинская, Карл Мут, Генри Хейзелер. Без числа!
Документы, необходимые для бракосочетания, должны были переслать из Англии в Россию. Как выяснилось, оформить брак в Австрии было непросто.
Хейзелер отправился с женой и детьми, а также детьми друга своего ван де Вельде на отдых в Россию, в деревенскую глубинку. Клодель, Жамм, Жид, д'Аннунцио, Кузмин, Иванов, Брюсов, Йетс и Честертон, а также Вольфскель, Гофмансталь, Зорге, Фольмёллер и другие авторы дали свое согласие сотрудничать в альманахе. Уже скапливались рукописи, кое-что было переведено. Всюду мы сталкивались с самой заинтересованной готовностью писать для нас.
А я стоял перед нелегкой задачей собственной своей пьесой показать, как я себе представляю новую, для католиков написанную драму. Меня едва ли не принуждали к тому, чтобы подать всем пример.
Так возникла трагедия «Тангейзер», которую я, напечатав за свой счет сто экземпляров, разослал в июне всем, кто был, по моему мнению, заинтересован в театральном репертуаре. В Граце я прочитал ее в тесном кругу и сразу же понял, что желаемого не достиг. Меня слишком сковывало, очевидно, сознание, что мою пьесу будут читать князья церкви; поэтому я был зажат в своем речеизъявлении, осторожен в обращении с материалом. Так возникла классицистская пьеса, прославляющая праздник тела Христова, но отнюдь не полноценное художественное достижение и уж, во всяком случае, не решение проблемы. Кое- кому пьеса понравилась, кое-кто, как епископ Ропп, высказался со сдержанной доброжелательностью, никто особенно не ругал — кроме моего ангела-хранителя, который шептал мне на ухо, что нужно твердо стоять на земле, когда борешься с ангелом. Как бы там ни было, но я осознал, что создал классический пример того, как не надо писать пьесы.
Бенсон, после некоторого раздумья, прислал запрос, следует ли пьесу переводить на английский. К счастью, этого никогда не произошло. Мои же русские друзья, которым я послал трагедию, отмолчались. Им, стало быть, она не приглянулась.
В остальном все шло хорошо. После некоторой задержки из Ноттингема и Риги пришли наши с Эльзи документы. И 23 июня мы были повенчаны в Граце. Шаферами были д-р Отто Райхер и его брат Ганс, инженер.
Хорошо помню те предвечерние сумерки в церкви. Она стояла рядом со мной на коленях, но я думаю,
