у каждого дома было свое лицо! Проживание здесь не было приятностью общежития, как у нас, а лишь печальной необходимостью.
Мой брат жил на третьем этаже. Лестницы в доме узкие, неудобные — таких у нас не было. Что и говорить, в Дрездене есть места, которые восхищают, — красавица Эльба, Брюлева терраса, Большой сад, художественные галереи. Но запах в городе держался скверный — перегорелых брикетов, и люди все были какие-то неприятные — озабоченные, суетливые. Несмотря на прекрасную осень, я слонялся по улицам без особого энтузиазма.
Зак. 54537
Дешевый виноград, правда, явился некоторым развлечением, у нас он был редким деликатесом. Небывалое собрание великих картин всех времен и народов производило грандиозное впечатление, ибо здесь можно было научиться видеть, а уж когда через несколько недель посреди картин был выставлен привезенный сюда «Мыслитель» Родена, впечатление было самое ошеломляющее. И все же… То был чужой мир, к которому требовался свой ключ. Но существовал ли он вообще, этот ключ?
Да и ютиться у родственников было не очень-то удобно. Мой брат находился на гастролях, отношения с его женой не складывались, и только их четырехлетняя дочка Лили была расположена к своему юному дяде, так как ей было теперь с кем поиграть. А поскольку доселе я вращался только среди ровесников и взрослых и это было первое мое соприкосновение с ребенком, передо мной открылся какой-то совсем другой мир. Должно быть, я тогда быстро его освоил, потому что в дальнейшей жизни у меня всегда были прекрасные отношения с маленькими детьми. И собаки, даже самые свирепые и неукротимые, всегда оказывали мне знаки своего благорасположения, что иной раз приводило к весьма забавным историям.
Разочарования, одни разочарования. Зачем я приехал в Дрезден. Отец понимал, что мне хочется взглянуть на мир, прежде чем я решусь выбрать себе определенный предмет изучения. Можно было посетить Лейпциг, славящийся своим университетом. Но втайне я надеялся соскочить в Дрездене в театр, ибо я был уверен, что мой брат знает всех великих дрезденских артистов и что какой-нибудь из них окажет мне протекцию. Однако мой брат не был знаком ни с одним из них. Но он поведал мне о том, что в Дрездене и в самом деле проживал один великий актер — Пауль Вике, и предложил мне попробовать ему написать.
Легко сказать — написать. О чем я ему напишу? Адрес Вике нетрудно было узнать, и вот однажды после обеда я наудачу отправился к нему. После обеда, ибо по утрам актеры всегда репетировали, это я знал. Мне повезло: он сам открыл дверь. Он был любезен и доступен, вероятно, ему понравилось, что я отнесся к нему как к коллеге, без подобострастия, хотя и, разумеется, с уважением. Он угостил меня кофе и задал много вопросов. Предложил мне прочитать какое-нибудь мое стихотворение, и оно ему понравилось. Его позабавил тот факт, что я был уже автором многих драм. Приободрившись, я обнародовал свою просьбу: не мог бы он дать мне несколько уроков? О том, что я был не в состоянии оплачивать его уроки, я как-то не подумал.
Он лишь улыбнулся, предложив мне что-нибудь прочитать. И тогда я разразился на своем изысканном «прибалтийском» знаменитым монологом: «Быть или не быть — вот в чем вопрос…»
Вопросов тут не было. Но до сих пор с восхищением вспоминаю о той изысканной манере общаться, какая была у этого великого актера. Он вполне серьезно отнесся к восемнадцатилетнему юноше, даже предложил ему прочитать что-нибудь еще. И что же я ему прочитал? Разумеется, первые строчки «Фауста».
И тогда Вике сделал свой вывод.
Вежливо, благожелательно, почти дружески он втолковал мне, что, вероятнее всего, я не рожден быть актером, но у меня другое, гораздо более высокое призвание — быть режиссером. Уже одно то, что я в столь юном возрасте написал несколько драм и что я выбрал для чтения не что иное, как Шекспира и Гёте, свидетельствует о моем глубоком знакомстве с духом театра. Какой-нибудь балаганный актеришка выбрал бы для чтения что-нибудь более примитивное, например ту же «Юность». Но чтобы стать настоящим режиссером, я должен сначала серьезно учиться и очень много читать, только так я смогу освоить бесконечно сложный мир представлений. А по завершении своего театрального образования я могу снова обратиться к нему, и тогда он наверняка поможет мне. Только не надо сейчас впадать в ошибку и разменивать свой дар на медяки актерства.
Когда три часа спустя я уходил от него, я вовсе не был разочарован; напротив, он с такой убедительностью обрисовал мне мою новую перспективу, что с тех пор я думал только о карьере режиссера и никакой другой.
Всеволод Мейерхольд тоже считал, что из меня получился бы режиссер; и Отто Фалькенберг двадцать лет спустя (в 1924 году) спрашивал меня, не желаю ли я стать помощником режиссера в его театре. Но в ту пору я был уже в состоянии ему ответить: «Что ты имеешь против меня?»
То есть? Неужели ты не сочтешь за честь быть режиссером в мюнхенском «Каммершпиле»?
Сочту, конечно. Но еще приятнее мне было бы дожить до спокойной старости.
Однако в 1904 году в душе моей на какое-то время стало пустынно, потому что любимая мечта вдруг разом увяла.
Зачем же я приехал в Дрезден?
Юный герой, великий изобразитель героев бесславно пал. Не сказать, чтобы это очень меня опечалило, но чего- то мне стало явно не хватать.
Должна была родиться новая мечта.
Кроме того, мне стало скучно. Денег у меня, конечно, было слишком мало, чтобы покупать книги. И без того мое путешествие и пребывание в Дрездене легли немалым финансовым бременем на плечи отца. Из Митавы я захватил с собой только две книги, одну из которых знал уже почти наизусть. То была толстенная антология современной лирики, которую только что, в 1904 году, издал Ганс Бунцман в университетской библиотеке издательства «Реклам». Мое неразборчивое восхищение всеми подряд лириками, включенными в эту антологию, имело последствием необыкновенное знание этой литературы, которое в дальнейшем не раз повергало моих собеседников в изумление. И, разумеется, я и сам продолжал с усердием рифмовать. Я стал наудачу рассылать эти, кое-как переписанные моим дурным почерком стихи по незнакомым мне редакциям журналов и с большим удовлетворением видел потом свое имя в печати. В некоторых случаях я получал даже гонорар, чем особо гордился.
Второй книгой была антология русской лирики, которую я за несколько дней до моего отъезда обнаружил в букинистическом магазине и, повинуясь какому-то смутному чувству, сразу же приобрел. То была моя первая русская книга. Худшую антологию русской лирики трудно себе представить. Называлась она «Русская муза», составил ее посредственный поэт Якубович. И хотя она включала в себя образцы от древности до новейших, еще мало кому известных символистов, таких, как Мережковский, Бальмонт, Брюсов, но, согласно дурацкому русскому обыкновению тех лет, весь стиль подачи там был сугубо фельетонно-политический, что уж никак не могло мне нравиться. Однако еще в Митаве, после экзамена, я впервые попытался перевести одно стихотворение с русского — небольшое и очень грустное стихотворение Лермонтова, и мой опыт так мне понравился, что у меня появилось желание переводить и дальше. Теперь, в Дрездене, у меня явился досуг продолжить это занятие, для чего я стал выбирать коротенькие и по возможности нерифмованные стихи из «Русской музы». И надо ж было такому случиться: некоторые довольно безобидные вещи Майкова не только были опубликованы в моем переводе, но и принесли мне нежданные и вполне приличные деньги.
О великая, о возвышенная богиня скуки, матерь поэтов, матерь бессмертных деяний, сколь же многим тебе я обязан! Как часто ты благотворно вмешивалась в судьбу, побуждая делать вещи, которые поначалу казались мне не чем иным, как забавой, а в дальнейшем становились важными вехами на моем пути. Поэты должны бы выстроить тебе храм, историки литературы — в великолепных трудах увековечить твою неоценимую щедрость. Позвольте с моей стороны внести в сие дело скромную лепту, утверждая, что богиня скуки подвигала нашего брата на деяния, может быть, более славные, чем это удавалось вечно превозносимой троице — Аполлону, Афродите и Артемиде.
Целый ряд великих имен встает передо мной, пишущим эти строки, среди них Пушкин, Сервантес, Овидий и Гете; как уверенно и в то же время незаметно ты их вела, исторгая из их уст величайшие строки, о, чудесная, о, благодатная Скука!
