— Вы говорите о Маати?
— Конечно.
— Стоит ли нам притворяться?
— Думаю, стоит, Киян-тя.
— Наверное. Да. Вы правы. Ну, конечно же, правы. Даже не знаю, о чем я думала.
Лиат рассматривала жену Оты: узкое лицо, черные волосы с белыми прядями, краски на щеках почти нет, ничто не скрывает морщин, оставленных смехом и болью. Женщина показалась ей мудрой и грустной. Киян глубоко вздохнула, будто ей стоило усилий вернуться из мыслей в реальность, и улыбнулась.
— У города прибавилось забот. Когда уезжает так много мужчин, это не может пройти бесследно. Нужно собрать урожай, засеять поля. Залатать крыши, пока не наступила осень. В нижнем городе остались ходы, которые так никто и не вычистил с тех пор, как мы покинули подземелья. Но те, кто отвечает за эту работу или за людей, которые выполняют ее, все ушли с Отой играть в войну.
— В самом деле, забот немало, — согласилась Лиат, недоумевая, зачем Киян понадобилось вызывать ее, чтобы все это сообщить.
— Я собираю Совет жен. Думаю, мы устроим что-то вроде дневного пира, но на этот раз не для сплетен и угощения. Я должна позаботиться о Мати, пока не вернется Ота. Нужно сделать запасы еды и угля к зиме.
Разумеется, если доживем до нее. Лиат опустила голову, отгоняя мрачные мысли.
— Мудрое решение.
— Я приглашаю вас на совет, Лиат-тя. Мне нужна ваша помощь.
Киян смотрела на нее с надеждой. Лиат почувствовала себя неловко, но все же такое доверие польстило ей.
— Даже не знаю, смогу ли быть полезной…
— Вы — глава торгового дома. Вы знаете, как составлять планы, как уследить за людьми, которые делают разную работу, чтобы в конце все вышло, как надо. Я тоже разбираюсь в этом, но вот остальные, боюсь, растеряются. Они никогда не думали ни о чем, кроме красок для лица, одежды, сплетен и постельных утех, — сказала Киян и тут же изобразила позу раскаяния. — Не хочу сказать, что они глупы. Нет. Просто они воспитаны при дворе, а тут привыкли заботиться о том, что не стоит забот, если вы понимаете, о чем я.
— Очень хорошо понимаю, — ответила Лиат, посмеиваясь.
Киян подалась вперед и взяла ее за руку, так просто, как будто так и нужно было.
— Вы помогли Оте, когда он попросил. Вы поможете мне сейчас?
Согласие замерло у Лиат на губах. Она видела напряженное ожидание в глазах Киян, но слова не шли с языка.
— Почему? — спросила она. — Почему вы обращаетесь ко мне, когда мы — те, кто мы есть друг для друга?
— Кто же мы?
— Женщины, любившие одного мужчину. Матери… наших сыновей. Как вы можете забыть об этом хотя бы на миг?
Киян улыбнулась. Улыбка была жесткая. Решительная. Женщина не отпускала руку Лиат, но и не держала ее насильно.
— Я хочу, чтобы вы стали моей союзницей, потому что сейчас нам нельзя иметь врагов. К тому же мы с вами похожи. А еще я думаю, вы так же отчаянно хотите отвлечься от дурных мыслей, как и я сама. Война уже близко. Поэтому между нами должен быть мир.
— Тогда у меня тоже есть просьба.
Киян согласно кивнула.
— Когда Найит вернется, проводите с ним побольше времени. Поговорите с ним, узнайте его поближе.
— Потому что?
— Потому что вы хотите, чтобы я полюбила вашего мальчика, а я хочу, чтобы и вы хоть немножко полюбили моего.
В глазах Киян заблестели слезы. Женщина улыбнулась и пожала руку Лиат. И та сжала ее ладонь в ответ, словно утопающий, который хватается за веревку. Только сейчас Лиат осознала, насколько силен был в ней страх, насколько глубоко было ее одиночество. Даже Маати не мог ее утешить. Она не знала, как так вышло, просто вдруг очутилась рядом с Киян, уткнулась в ее плечо и заплакала. Жена Оты горячо обняла ее, бережно обвила руками, словно хотела защитить от всего мира.
— Им этого не понять, — проговорила Лиат, когда к ней вернулось дыхание.
— Они мужчины, — ответила Киян. — У них все проще.
13
Оту много лет кормили путешествия, а точнее, благородное ремесло. Посыльным он изъездил половину Хайема: днями не вылезал из седла или сидел, скорчившись, в тряской повозке, или шел пешком. Теперь он с улыбкой вспоминал тогдашние ночевки, тепло и тяжесть в ногах, шерстяное одеяло, под которое все равно забирались клещи. Вспоминал, как смотрел в широкое ночное небо и был почти счастлив. С тех пор многое изменилось. Он слишком долго почивал на лучшей постели Мати.
— Желаете чего-нибудь, высочайший? — спросил молодой слуга, заглядывая в шатер.
Ота повернулся, отдернул занавесь над койкой и посмотрел на него. Лет восемнадцать. Длинные волосы стянуты кожаным шнурком.
— Почему ты решил, что мне что-то нужно?
Паренек смущенно опустил глаза.
— Вы опять стонали, высочайший.
Ота перевернулся на спину. Туго натянутый холст заскрипел под ним, словно корабль в шторм. Он закрыл глаза, перебирая в уме все, что могло вызвать у него стон. Спина болела так, словно его били пинками. Бедра изнутри стерты чуть ли не до крови от верховой езды. Не прошло и десяти дней, как отряд выехал из Мати, а Ота уже понял, что совсем не представляет, как вести войска через поросшие лесом холмы, которые тянулись от Мати почти до самых гор к северу от селения дая-кво. Гальтские полчища, которые шли на них с юга, вне всяких сомнений, далеко продвинулись, и над поэтами нависла страшная угроза. Ота открыл и снова закрыл глаза. Сейчас его больше всего беспокоила пульсирующая боль в натертых местах.
— Принеси целебную мазь от лекаря, — приказал он.
— Я позову его.
— Нет! Просто… просто принеси мазь. Я не болен. И не стонал. Это скрипела койка.
Слуга изобразил повиновение, попятился и закрыл за собой дверь. Ота снова опустил сетчатый полог. Шатер с дверью. О боги!
В первые несколько дней все шло не так плохо. Наконец-то он делал что-то стоящее, и чувство свободы, рожденное сознанием этого, почти заглушило страхи, тоску по Киян и детям. Дни короткого северного лета тянулись долго. Ота и утхайем трусили рысцой верхом на лучших лошадях, посыльные шли впереди, разведывая местность, охотники били дичь. Огромный зеленый мир благоухал всеми ароматами земли. Северный тракт соединял только зимние города: Амнат-Тан, Сетани и Мати. От Мати до селения дая-кво хорошей мощеной дороги не проложили, зато из предместья в предместье шли торговые пути — грязные колеи, укатанные телегами, истоптанные копытами и ногами. Вдоль обочин поднимались высокие травы, доходившие лошадям до самого брюха. Стебли шелестели на ветру, точно сухие ладони, которые трутся друг о друга. Сначала уверенная поступь скакуна успокаивала Оту, наполняя ощущением силы и твердой земли под ногами. Однако воодушевление потихоньку сходило на нет, а беспокойство все росло. Мерный шаг лошади начал навевать скуку. В шутках и песнях поубавилось огня. Да, в старинных сказаниях и балладах Империи попадались строчки о воинах, изнемогающих от усталости и тоски по родине, но там речь
