друг Карасик, которого ты спас. Теперь у меня большая семья, и я всем рассказываю про доброго мальчика Данилу. Еще спасибо за письмо. Я на него не сразу ответил, потому что долго делал чернила и готовил наш домик в пруду к зимовке. До свидания. С приветом. Твой друг Карасик». Что тут было… и потом еще долго Данил переписывался с Карасиком…
Петрушкин вспомнил, как писал эти письма на больших желтых тополиных листьях, и подумал, что вот не знал он тогда своего счастья, не знал.
– Нынче же Данилка закончил первый класс… – медленно заговорил он. – Хорошо закончил, только с одной четверкой. Но и то расстроился. И говорит: «во втором классе у меня такого уже не будет»…
Тут голос у старика сорвался, он опустил голову и беззвучно зарыдал. Бесчетнов отвернулся и уставился на черную воду реки, не видя ее сквозь слезы.
«Не будет… не будет… – подумал Бесчетнов. – ничего уже не будет»…
Тут в кустах хрустнуло. Петрушкин посветил на звук фонариком – в луче света стоял старик в белом брезентовом плаще.
– Вечер добрый… – сказал дед.
– Здравствуйте… – сказал ему Бесчетнов, а Петрушкин только кивнул.
Дед подошел.
– Я извиняюсь, а вы, говорили мне, отец того мужчины-то, что нашли здесь? – спросил дед, глядя на Петрушкина странными рыбьими глазами.
– Верно вам говорили… – ответил Петрушкин.
– Сочувствую вам… – сказал старик. – Такое горе… не дай Бог… А детишки – внучата ваши?
– Внучата, да… – ответил Петрушкин, делая усилие, чтобы не заплакать.
– А еще-то детишки у вас есть? – спросил дед.
«Ишь, любопытный… – подумал Бесчетнов. – Будут потом год сплетничать по селу, кости Петрушкину перемывать».
– Нету больше… – ответил Петрушкин. – Один был у нас сын. Такой был сын – душа радовалась, сынище!
– А что следователи говорят – нашли убивца-то? – полюбопытствовал дед, уставясь на Бесчетнова.
– Говорят – ищут… – устало ответил Бесчетнов.
– Ну да… ну да… – проговорил дед, как-то вдруг уйдя в себя.
– А ты что, дед, знаешь чего? – вдруг насторожился Бесчетнов.
– Да откуда же мне знать? – пожал плечами дед. – Наше дело стариковское – с огорода на печку, с печки – на огород…
– Так, может, подскажешь чего? – спросил Бесчетнов, решивший, что неспроста объявился этот дед.
– Не, ничего не подскажу… – решительно сказал дед.
«А чего же пришел? – подумал Бесчетнов. – Или думал, мы тут поминаем, ждал, что нальем?»..
– Давай отойдем, дед… – сказал Бесчетнов, и они отошли от берега так, чтобы Петрушкину не было слышно, о чем они говорят.
– Вот скажи мне, возможно ли, чтобы двое детей – один семи, другой трех с половиной лет – забежали куда-нибудь в лес и сейчас там плутали? – спросил Бесчетнов.
– Плутать – дело нехитрое… – ответил дед. – А по ночам сейчас тепло еще – не замерзнут. Но… – помялся он. – Лес тут жидкий – вышли бы они уже давно. Если бы живые были…
Бесчетнов нахмурился. Он встретился с дедом глазами. Дед смотрел на него изучающе.
– Дед, если тебе есть, что сказать, так ты скажи… – тихо проговорил Бесчетнов.
– Не люблю я вас, городских… – медленно сказал дед. – Но такое горе у человека, что молчать грех, и не буду я такое брать на душу. Видел я след на берегу – подошва с крупной насечкой. Как граната Ф-1. В армии служил? – Бесчетнов кивнул. – Тогда знаешь. Милиция, заметил я, гипсом этот след залила и с собой увезла. Так что он у них есть. А в Перуновке нашей есть сапоги – высокие, со шнуровкой, коричневые. Приметные. Скажи милиции – пусть она эти сапоги найдет.
– Ты, дед, если сказал «а», так говори и «б»… – проговорил Бесчетнов, чувствуя, как у него пересохло во рту.
– Ничего я тебе не говорил – ни «а», ни «б»… – сказал дед, глядя на Бесчетнова своими странными глазами. – Это ты сам догадался, ты же умный, городской. Коричневые сапоги. Фасонистые. В Перуновке пять десятков изб, а ног сотни две, ну три. Бабские и детские ноги отымаем – получается всего ничего. Найдешь.
– А чего же ты ментам не сказал?
– А я и тебе ничего не сказал… – усмехнулся дед. – Но ты найдешь, а менты не найдут, даже если я им эти сапоги нарисую. Зато славы будет столько, что мне потом в деревне не жить.
С этими словами он повернулся и медленно ушел. Бесчетнов с горящей головой вернулся к Петрушкину.
– И чего он хотел? – спросил Петрушкин.
– Да так… – ответил Бесчетнов. – Закурить спросил, да поговорили малость.
– Что говорит?
– Говорит, что не было такого никогда. Совсем, говорит, с ума народ сошел… – сказал Бесчетнов.
Петрушкин кивнул, поднял голову и уставился на звезды.
Глава 18
– Ну и зачем ты их, сказать-то можешь? – спросил Гранкин, низко наклонясь над столом и пытаясь заглянуть Тимуру в глаза. Но Тимур опускал голову все ниже. Не то чтобы стыдно было ему или, например, плакал бы он – нет, просто прятал глаза, будто они что-то могли выдать. Выражение на лице было «ну чего привязался?!». Тимуру было скучно, он томился.
За Тимуром пришли сегодня с утра. Он не ожидал – с момента убийства прошло больше недели, Тимур уже думал, что кончились уже всякие поиски, забыли уже все про покойников. Правда, по деревушке часто, как не было никогда, стали ходить милиционеры и внимательно всех разглядывали, но Тимур от этого беспокойства не чувствовал.
Милиция и этот высокий лысый мужик пришли в дом Куликов, когда там еще все, кроме Марины, спали. Тимур проснулся от крика матери и от грохота ног. Его стащили с койки, но потом, правда, дали одеться. Тимур при этом успокоился и даже дольше обычного шнуровал свои сапоги. «ничего, подождете, мусора!» – думал он, продевая длинные шнурки в скобы своих коричневых сапог, с которых этот лысый почему-то не сводил глаз.
Испуга у Тимура не было – ему все казалось интересным. Младшие братья и сестренки ничего не понимали, а вот Козырев смотрел из-за печки на него с ужасом – Тимуру стало от этого ужаса хорошо. Когда его выводили в наручниках, соседи уже стояли на улице, и Тимур потом думал в машине, что теперь только про него-то и будет разговоров на много не месяцев даже, а лет: «Тимурка-то убивец, кто бы мог подумать?!». «А вот и подумайте!» – улыбался он сам себе. Милиционер, к которому Тимур был пристегнут наручником, оторопело смотрел на него.
Он сразу во всем признался: да – убивал, да – всех, да – и детей тоже. Ему казалось, что он рассказывает это тем же Дрынову и Крошкину. Впрочем, было даже интереснее: Дрынов и Крошкин, он понимал, не сильно-то ему поверили, а эти – поверили, вон как вытянулись лица у всех, и у этого лысого в первую очередь. Тимур даже жалел, когда рассказал все – рассказывал бы еще и рассказывал! Только когда говорил про детей, у Тимура из глаз вдруг полились слезы, удивившие больше всего его самого.
– Так за что, за что ты их всех – скажи… – опять спросил лысый мужик.
Тимур помолчал.
– На машине покататься хотел… – проговорил он и сам понял, что убивать ради этого четверых как-то чересчур. И тогда добавил: – Долги материны раздать…
Он посмотрел на Гранкина, но ничего не понял по его непроницаемому лицу.
– Я хотел пожить хоть день как человек! – закричал Тимур. – Как человек! Почему одним – все, а другим – ничего?!
– Ну и как – пожил? – все с тем же непроницаемым лицом спросил Гранкин, отваливаясь на спинку стула.
